Элигий Ставский - Домой ▪ Все только начинается ▪ Дорога вся белая

- Алло! Я слушаю вас.

Я держал трубку в руке. Ира что-то говорила. Я нажал на рычаг. Монета звякнула и почему-то выпала. Я постоял немного, потом вышел. Шел и чувствовал еще большую пустоту, чем прежде. Стало темнее. Я сел на скамейку и смотрел, как вдоль парка идут трамваи. Они шли очень быстро, на мгновение освещали деревья, кусты, скамейки, потом исчезали вдалеке, оставив после себя темноту. Если бы я мог раствориться, или исчезнуть, или спрятаться так, чтобы меня никто не видел! Но я не мог никуда исчезнуть, мне нужно было идти в общежитие. Было уже поздно. Скамейки стояли пустые. Я встал и дошел до Театра Ленинского комсомола. И только потом повернул обратно.

Вахтерша не узнала меня. Она подняла лампу, когда я проходил мимо.

- С какого этажа?

Я сказал, что с четвертого.

Лешка сидел на кровати в одних трусах и читал книгу. Алексея Ивановича не было. Матрац на его кровати был свернут, и прямо на сетке лежали рулоны обоев. Когда я вошел, Лешка отложил книгу. Я заметил, что в комнате очень чисто и пол натерт до блеска. На подоконнике стояла бутылка красного вина. Я снял пиджак, повесил его на спинку стула. Мне очень хотелось выглядеть твердым и спокойным. Лешка поднял голову. Я увидел, что глаза у него внимательные и какие-то настороженные и серьезные. Я понял, что он уже все знает. Мне ничего не нужно было в чемодане, но я нагнулся, достал его и начал перебирать вещи. Сверху лежала логарифмическая линейка. Лешкина линейка. Я сунул ее глубже, на дно, под газету. Закрыл чемодан и ногой толкнул его под кровать.

- Давай, чтоб не стояла, — сказал Лешка.

Он взял с подоконника бутылку и поставил на стол. Я не знал, что сказать. Я понимал все. Лешка был настоящим и верным другом. Он специально купил эту бутылку, не ложился и ждал меня. И может быть, Алексей Иванович тоже ушел специально, чтобы мы были одни.

- Садись давай, — сказал Лешка.

Он открыл бутылку, достал два стакана. Потом вынул из тумбочки свежие огурцы и кусок колбасы.

- В столовой достал, — сказал он. — Только дрянь. Парниковые. Нюра пишет, что у них там есть уже настоящие. Письмо сегодня прислала. Привет тебе. — Он приподнял подушку, достал конверт и протянул мне. — Почитай, если хочешь.

Я покачал головой. Встал и подошел к окну. Я слышал, как Лешка наливал вино в стаканы, передвигал на столе тарелки, нарезал хлеб.

- Никогда этого не покупал, — сказал он. — «Акстафа» какая-то. Ну, давай.

Я не ответил ему.

- Все так и будешь? — спросил Лешка.

Я начал стягивать с себя рубашку.

Лешка молчал. Лешка смотрел куда-то на край стола, волосы у него были взлохмачены, губы сжаты, а лицо стало какое-то квадратное и неподвижное. И весь он был точно застывший и затвердевший, и я видел, как на плечах у него н на руках двигаются бугорки мышц. Я видел все, но я молчал. У меня больше не было слов, и мне хотелось скорей погасить свет. Я раздевался и заставлял себя аккуратно складывать вещи. Лешка сидел все так же. Перед ним стояли два полных стакана. Я лег, отвернулся к стене и сразу же пропал. Меня больше не было. Был маленький человечек, весь расплющенный, избитый, сжавшийся в комок, беспомощный, но еще живой. И этот человечек теперь был тихий, и с ним можно было сделать все.

Ночью весь мир отодвинулся куда-то очень далеко. В комнате было серо. Настольная лампа на этажерке казалась чьей-то головой. Ножка лампы блестела тускло и безжизненно. Блеск этот был холодный и, словно это был чей-то глаз, жестокий и немигающий.

Утром я проснулся другой: злой и сильный. Я был один в комнате. Не вставал и долго смотрел в потолок. На столе все так же стояла бутылка и два полных стакана. Вся стена была залита солнцем. Я посмотрел на бутылку, на стаканы и подумал, что мне наплевать на них всех. И на Ваську Блохина, и на Юрку Кондратьева, и на все собрание. Они хотели выгнать меня из цеха, но у них ничего не получилось. Мне дали отпуск, и я все равно буду сдавать экзамены. Пусть они все даже перевернутся и ходят на головах. Ничего особенного в моей жизни не произошло. Все в порядке. Нужно быть настоящим мужчиной, решительным и совершенно каменным. И нужно улыбаться и не показывать виду.

Мне нельзя было лежать. Мне нужно было двигаться, делать, действовать. На часах было десять, солнце со степы уже опустилось на пол. Я встал и побежал в душ. Отвинтил ручку до конца, постоял под ледяной водой и вытерся полотенцем так, что мне стало жарко. Подгладил свой костюм, завязал у зеркала галстук, достал из чемодана линейку, спрятал ее в карман, закрыл дверь и спустился вниз.

На улице было тепло. Девушки ходили в летних платьях, и в скверике на скамейках сидели старушки. Я шел и насвистывал. Я чувствовал себя чистым, сильным, хорошо одетым. Мне захотелось позавтракать в каком-нибудь дорогом кафе. Я поехал на Невский.

В кафе было уютно и чисто. Официантка подошла ко мне и улыбнулась. На ней был кружевной передник и какие-то модные, красивые туфли.

- В это время у нас всегда бывает пусто, — сказала она.

- Да, — сказал я.

- Особенно сегодня. Сегодня совсем лето. Никому не хочется здесь сидеть.

- Да, день что надо...

Когда она принесла мне счет, мы снова поговорили о погоде. Я дал ей на чай.

Я позавтракал, не пожалев денег, и теперь чувствовал себя не только чистым и сильным, но и совершенно спокойным. Все, что было вчера, теперь казалось чем-то очень далеким и слишком неприятным, чтобы вспоминать о нем. Лучше не вспоминать, тогда видишь солнце, витрины магазинов, яркие афиши и видишь, что рядом идут красивые девушки и смотрят на тебя очень долго и как-то мягко и ласково.

Я решил, что пройду несколько кварталов по Невскому и только потом поеду в школу. Было приятно идти не торопясь, разглядывать прохожих и делать вид, что ты тоже никуда не спешишь. Я смотрел на толпу, на сверкающий шпиль Адмиралтейства и думал о том, что, пока меня не было, Невский стал еще лучше. И он совсем на изменился оттого, что меня выгнали из комсомола. Все осталось на своих местах. Никто от меня не шарахается и пальцами в меня не тычет. Если мне очень захочется, я смогу познакомиться с какой-нибудь девушкой и, может быть, даже сумею понравиться ей. Я шел, рассуждал и уверял себя, что на душе у меня стало совсем спокойно и даже легко. Я переходил Садовую и вдруг рядом услышал скрежет трамвая и чей-то крик. Я выпрямился и увидел, что все вокруг смотрят на меня, что подо мной рельсы, что вагон тормозит, но остановиться уже не может, что лицо у вагоновожатого перекошено, глаза вытаращены, пуговицы у него на куртке металлические, блестящие, начищенные, и вагон красный, новый и очень большой. Я прыгнул вперед, и вагон проехал. Я стоял и молчал. Толпа стала расходиться. Я пошел дальше и неожиданно почувствовал, что мне снова тоскливо и нехорошо. День уже стал не тот, и улица слишком шумная, веселая и какая-то беззаботная.