Вишну Кхандекар - Король Яяти

Удивило меня и его отношение к Шармиште. Шармишта принесла себя в жертву ради того, чтобы Шукра не оставил асуров, чтобы отвести беду от своей страны. Нет сомнения, Шармишта проявила величие духа. Однако Шукра, аскет, прославленный своей святостью, в конце концов, просто человек, умудренный жизнью, друг и гуру короля Вришапарвы, — разве он не обязан был хоть словом утешения помочь Шармиште?

Возможно Шукра поглощен столь высокими мыслями, что ему трудно понять обыкновенные человеческие чувства. Недолгого времени, что я провел в асурском королевстве, достало, чтобы увериться, сколь высоко ставят себя и отец и дочь перед остальными.

Какой отец не уронит слезу, провожая дочь в ее новый дом после замужества? Прослезился и святой Шукра. Однако он тут же отвел меня в сторону со словами:

— Принц, Деваяни — моя единственная дочь. Ее счастье — это мое счастье, помни. И не забудь, что нет на земле ничего могущественней моего благословения. Ты видел, как принужден был смириться король Вришапарва, как низко пала Шармишта. Предупреждаю тебя: не обижай Деваяни, не забывай, что ее обида — это моя обида.

Я полагал, что он и к Деваяни обратится со словами назидания: в таких случаях полагается советовать новобрачной заботиться о домашнем очаге, угождать мужу, скромно вести себя в новой семье. Шукре это, видно, и в голову не пришло.

Ну что же, подумал я, он человек великой мудрости, что ему до мирских, житейских дел! Я простился с ним, убежденный, что мне его мудрость недоступна.

Было уже далеко за полночь а я все метался, не в силах заснуть. Начав вспоминать, я уже не мог остановиться.

Меня приводила в бешенство и мысль о том, что весь дворец наверняка не спит — за каждой дверью шепчутся о том, как убежала невеста из брачного покоя короля. Да слыхано ли такое? Что могло между ними произойти? Чем высокородней человек, тем больше глаз следит за ним. А случившееся этой ночью едва ли могло стрястись в самой нищенской из лачуг, не говоря уже о королевском дворце…

Неугомонное существо — человек, И зачем только наделил его бог воображением?

Сейчас Деваяни, конечно, тоже не может заснуть… Она посмотрится в зеркало, на цыпочках подойдет к моей двери, тихонько проскользнет ко мне, шепнет:

— Прости меня, Яяти, муж мой!

Я обниму ее, скажу:

— Деваяни, любимая! Мне следовало помнить, ты выросла в доме человека святой жизни. Прости меня и поверь, что больше никогда Яяти не приблизится к тебе с губами, пахнущими вином. Если хочешь, я готов поклясться тобой, что больше не коснусь вина. Нигде и никогда.

Деваяни обовьет меня руками и ответит:

— А ты, ты вырос во дворце. Король из касты воинов, ты был взращен, чтобы повелевать и воевать. Вино необходимо мужу действия. Я была неправа, я не смела осуждать тебя за то, в чем ты нуждаешься… Но как мне быть, если запах вина мне кажется непереносимым? Молю тебя лишь об одном — не пей вина, когда идешь ко мне!

Часовой ударил в гонг.

Прошел еще час.

Я поймал себя на том, что вслушиваюсь в тишину и ожидаю звука шагов Деваяни. Но все было тихо.

Я поднялся с ложа. Сжигаемое страстью тело и воспаленный обидой разум — они жалят как змеи. Пусть ранка едва заметна, но яд смертелен.

Подойдя к окну, я всматривался в непроглядность ночи, Я разделил с Деваяни престол в надежде на любовь, более возвышенную, но и более пылкую, чем та, которую мне дарили Мукулика и Алака. Но оказалось, что на ложе, устланном цветами, меня жалят змеи…

Я король. Король разгневанный. Любовные утехи я могу найти везде. Я король, я воин, я властитель, и стоит мне пожелать, как, начиная с этой ночи, прекраснейшие женщины земли будут делить со мной вот это ложе.

Наутро я проснулся в холодной ярости. Я не хотел оставаться во дворце и приказал готовить большую охоту.

В дверь постучали — вошла запыхавшаяся Шармишта. Она почтительно склонилась передо мной:

— Ее величеству нездоровится со вчерашнего вечера. Только что у нее побывал придворный лекарь, который сказал, что для тревоги нет причин. Но если ваше величество соблаговолили бы зайти к ее величеству, то это подействовало бы на нее лучше всяких лекарств.

Шармишта говорила, а ее личико светилось добротой и нежностью — так светит заходящее солнце. Я неожиданно сообразил, что видел прошлой ночью под дверью брачного покоя прислужницу — в руках она держала блюдо…

— Шармишта, — спросил я, — это ты стояла ночью с блюдом? Шармишта опустила голову, и я понял, что то была она. Как же мог я не узнать ее? Неужели я действительно выпил слишком много вина?

Неверно истолковав мою задумчивость, Шармишта сказала:

— Ваше величество, я с детства дружила с королевой Деваяни. Она всегда была несколько вспыльчива. Не принимайте это близко к сердцу….

И, чуть запнувшись, продолжила:

— Прислужнице не приличествует разговор о поэзии, но не напрасно все поэты пишут: без горечи размолвок не распознать всей сладости любви.

Я слушал ее, и мое сердце согревалось. Шармишта ищет оправданий для Деваяни, которая прошедшей ночью опять оскорбила ее чувства, заставив стоять под дверью брачного покоя.

— Кто научил тебя доброте? — полушутя спросил я.

— Разве для всего нужен учитель? — ответила она вопросом на вопрос.

— Истина познается у ног учителя — как еще? Доброта — это любовь, а любовь — высшая истина, и тайна ее больше, чем даже тайна сандживани!

— Если желаете, ваше величество, я назову вам имя моего гуру — Кача его зовут!

— Кача? — изумился я.

— Не соблаговолит ли ваше величество пройти в опочивальню ее величества? — заторопилась Шармишта.

Я отправился к Деваяни. Смятение и ярость улеглись от разговора с Шармиштой. Я был готов прощать.

Была ли Деваяни нездорова или притворялась? Она выглядела бледной, ее лицо походило на луну, едва просвечивающую сквозь облака. Я взял ее руку в свою. Касанием мы выразили то, что не могли сказать друг другу ни словами, ни взглядами. Я склонился к Деваяни и поцеловал ее отуманенные слезами глаза. Деваяни плотнее стиснула мою руку и неожиданно сказала тихонько, как говорят сквозь сон:

— Больше не надо…

Это она о вине?

Я почувствовал себя задетым. Но ведь Деваяни нездоровится. Моя Деваяни больна! И я не должен делать ничего, что может ее огорчить.

Ее пальчики, гладкие, как цветочные лепестки, скользнули по моей руке.

— Ради меня… больше не надо…

Деваяни уже улыбалась.

— Ну обещай — ради меня!..

Я улыбнулся одними губами и сказал:

— Ради того, чтоб эти пальчики вечно меня ласкали, я готов дать сотню обещаний!

— Не будь так легкомыслен! Я хочу, чтобы ты поклялся — ну поклянись, как если бы ты клялся у ног моего отца!

Я с трудом сдержался. Но все же сделал так, как хотелось Деваяни, и выдавил из себя слова клятвы.