Вольфдитрих Шнурре - Когда отцовы усы еще были рыжими

12 мая. Совесть меня замучила: я сходил к пастору и попросил у него прощения. Он присоветовал" мне порвать контракт и послать его фирме, поелику пакт с дьяволом не имеет-де силы ни перед, небесными, ни перед земными инстанциями. Так оно, положим, и есть, но вдруг дьявол вспомнит о законодательстве? В конце концов, договор мой сам собой истекает через полтора года.

Ну нет, до дна испью сию горькую чашу - каждодневно ложью терзать свою честность.

13 мая. А пастор-то оказался милейшим человеком. Рекомендовал меня своему интенданту, у которого все балконы забиты ящиками с цветами. Я сумел продать тому четверть центнера нашего добра.

Толкуйте после этого о доброте: муха так долго кружила над немощной Фуксией, что цветочки у той не выдержали и опали. И ни малейшего следа вины на физиономии у этого субъекта-инсекта!

Узнать бы только, где можно достать естественного удобрения! У Герани уже просвечивают косточки, как у какой-нибудь прикованной к одру старухи, да и Примулы, деточки мои, без особой веры в прогресс поглядывают в темный двор, покачиваясь, как мумии, на своих цыплячьих ножках. Свести бы знакомство с какой-нибудь лошадью; если растолочь в горшке с водой одно лошадиное яблоко, то этого бы уже хватило надолго. Однако ж я ни разу еще не встречал на прогулке лошадь, сплошь автомобили, но ведь от них яблочка не дождешься. А лошади, верно, эмигрировали, в Антибензинию куда-нибудь, или Пегазию, где нет бензина и выхлопных газов.

16 мая. Упаси меня бог от неблагодарности по отношению - к бабушке, но разве не могла она в придачу к любви к цветам, которую я от нее унаследовал, оставить мне еще и садовый участок? Дирекция Ботанического сада (которому она завещала все свое состояние), правда, назвала ее именем особый древесный лишайник, однако, во-первых, он не бог весть какой красавец, и, во-вторых, никакого проку моим цветочкам от этого нет.

Я не ропщу, но меня мучает совесть из-за малышек. Ведь держать цветы в горшках - значит лишить их свободы; фрау Бритцкувейт на этот счет заблуждается, утверждая, что радиус цветочного горшка до миллиметра соответствует-де реальной потребности растения в свободе, а что до его метафизической потребности в экспансии, то она якобы все равно не ведает никаких границ. Премилое утешеньице для безвинного узника - уверять его, будто размеры камеры тютелька в тютельку соответствуют его потребностям в свободе физического передвижения.

Другое дело, ежели бы и о цветах можно было сказать, что они виновны, как мы. Но они-то обезоруживают (и обязывают) нас как раз своей невиновностью, своей пристыжающей нас невиновностью.

Или растения также были изгнаны из рая? Ну, фиговое дерево возможно, это еще куда ни шло. Но что мог натворить, к примеру, такой колокольчик?

Вот и недавно обретенный приятель мой, пастор, утверждает, что растения находятся еще в состоянии невинности. На мой вопрос, отчего ж тогда роза обзавелась шипами, коль она невинна, он только недоуменно пожал плечами. Доконать его ссылкой на чертополох мне не позволила деликатность.

Однако ж вот что хотелось бы мне узнать больше всего на свете: были ли кактусы в Эдемском саду? А если были, то не должны ли они были бриться дважды в день, чтобы вечно пребывать в состоянии беззащитной невинности? Вопросы, вопросы...

20 мая. Вот уж поистине перст судьбы: что именно обнаруживаю я сегодня на одном безнадежном одичавшем садовом участке на краю города? Самым плотным образом заселенную теплицу с кактусами. Многократно исполнив свою хвалебную песнь в честь искусственного удобрения и, как всегда, не дождавшись эха, я занялся этим обстоятельством. Решительно вошел на участок и сквозь заросли бузины, боярышника и осинника пробился к стеклянному домику. И тут я застыл как пораженный поемом: прямо передо мной возникло чье-то лицо. Оно находилось всего в полуметре от меня, приплюснув свой нос к стеклу, малопрозрачному из-за обильной паутины. Тут же, по обе стороны головы, на стекле виднелись какие-то совершенно высохшие, землистого цвета ладошки; странный ежик на голове, которую с трудом можно было классифицировать как женскую, довершал картину отнюдь не успокоительным образом. Как долго мы всматривались друг в друга, не могу теперь уж и вспомнить. Может, долю секунды. А может, и часы напролет.

21 мая. Цветочные создания мои все чахнут и чахнут. Конечно, щеголеватое солнце исправно крутит свое колесо, да нам-то, на задворках, or него не перепадает ничего, кроме тени; мы только мусор на его небесном шоссе.

По-прежнему никак не удается выйти на лошадь. А ведь самой маленькой ее кучки хватило бы, чтобы вдохнуть новые силы в моих деточек.

23 мая. Ничего не могу с собой поделать: эти красавкины глаза, что недавно сверлили меня сквозь затянутое паутиной окно, не отпускают ни на шаг; видимо, мы слишком долго смотрели друг на друга!

Но что значит долго или коротко, если и крошечного рифа достаточно, чтобы потерпеть кораблекрушение, и если, напротив, легкой волны хватает, чтобы быть снова выброшенным на берег? Однако ж, конечно, чтобы опомниться после всего этого, необходимо какое-то время, которое не измерить ни календарем, ни часами. Кактея - буду называть ее так.

24 мая. Забавно. Не влюблен ли я, спрашивает меня сегодня фрау Бритцкувейт. Почему вы так решили, говорю. Да вот галстук, говорит, повязан у вас с энтузиазмом. На самом-то деле она хотела соблазнить меня красной гвоздикой в петлицу. Стоит в ней зародиться подобному замыслу, как вокруг глаз ее появляются морщинки - точь-в-точь как у моей бабушки, когда она лукавила. По правде говоря, во фрау Бритцкувейт это меня скорее отталкивает.

25 мая. Воскресенье. Солнце приоделось в жабо из облаков и отправилось в церковь. Радиоприемники во дворе славят господа оглушительной маршевой музыкой, футболом и Бахом. Только воздуху недоступно ничто высокое, он по-прежнему пахнет пирожками, жареной картошкой и пищевыми отходами. Что-то поделывает сейчас Кактея?

Ждет, поди, солнышко в гости на утренний кофе или выметает кисточкой пыль из морщин и складок своих колючих приятелей. А я со своими цветочками продолжаю тем временем чахнуть и кашлять под немилостивой сенью брандмауэра.

С тяжелым сердцем сократил побеги Гортензии до трех - в извинительной надежде на то, что трое скорее окрепнут, чем восьмеро. И нигде никакого естественного удобрения! Поистине: да поможет себе каждый сам.

Увы, я ошибся, справедливости нет на земле. В то время как цветочки, деточки мои, из последних сил борются за существование, вновь заявляется та самая муха, да еще с выводком в тринадцать, на стороне прижитых, душ и тут же с противным жужжаньем принимается обучать свое потомство устраивать качели из поникших в блеклых цветков Фуксии - и вот уже они все дико раскачиваются на них!