Родди Дойл - Падди Кларк в школе и дома

Roddy Doyle

Paddy Clarke Ha Ha Ha

перевод: Майорова О. В.

Мы шли по нашей улице. Кевин вдруг остановился и изо всех сил двинул палкой по калитке. По калитке миссис Квигли, а миссис Квигли вечно смотрела в окно и никогда ничего не делала.

— Квигли!

— Квигли!

— Квигли-Квигли-Квигли!

Лайам с Эйданом свернули в свой тупичок. Мы ничего им не сказали на прощание, да и они нам ничего не сказали. У Лайама с Эйданом не было матери. То есть была, конечно, да умерла. Звали её миссис О'Коннелл.

— Блеск было бы, ага? — вздохнул я.

— Ага, — поддакнул Кевин, — Нехило.

Мы имели в виду: нехило, когда маманя умерла. Синдбад, мой младший братишка, понял и заревел. Лайам учился со мной в одном классе. Однажды он наложил в штаны, и вонь накрыла нас, как накрывает печной жар, если отворить заслонку. А учитель ничего ему не сделал: не орал, не стегал в ярости ремнём по его парте. Ничего! Только велел нам сложить руки и уснуть, а когда мы уснули, вывел Лайама вон из класса и долго не возвращался. А Лайам в тот день совсем не вернулся.

Джеймс О'Киф прошептал:

— Я бы обгадился — убил бы он меня!

— Угу.

— Нечестно, — ворчал Джеймс О'Киф, — нечестно.

Мистер Хеннесси, учитель, Джеймса ненавидел. Пишет, бывало, на доске, стоя спиной и говорит:

— О'Киф, я ведь знаю, что-то вы там творите, чем-то вы не тем заняты. Не ждите, пока я вас поймаю. — Однажды сказал так, а Джеймса О'Кифа вообще не было. Свинкой болел.

Хенно привёл Лайама в порядок в учительском туалете, потом пошёл с ним к директору, а уж директор на собственной машине отвёз Лайама к тёте, потому как дома у О'Коннеллов никого не было. Тётя жила в Рахени.

— Бумаги он два рулона извёл, — хвастался Лайам, — И шиллинг мне подарил.

— Враньё, покажи.

— Вот!

— Тю, это три пенса…

— Я остальное всё потратил, — и с этими словами Лайам достал из кармана пакет ирисок, вернее, остатки пакета, и показал нам.

— Вот! — повторил он.

— Дай одну.

— Там всего-то четыре штучки осталось, — и Лайам засунул ириски обратно в карман.

— Ах, так, — сказал Кевин и толкнул Лайама.

Лайам побрёл домой.

Итак, мы возвращались домой со стройки. Набрали гвоздей длинных, шестидюймовых, дощечек — кораблики делать, вдоволь накидались кирпичами в канаву со свежим цементом. И вдруг Эйдан задал дёру — за нами погнались. Он страшно хрипел, задыхался от астмы. Мы знай бежали, но мне пришлось обождать Синдбада, и я увидел, что никто за нами не гонится. Но промолчал. Схватил Синдбада за руку и помчался, еле нагнал остальных. Остановились мы, только выбежав на пустырь. Хохотали, визжали через дырку в заборе. Потом полезли наружу, опасливо оборачиваясь, не идёт ли сторож. Синдбад зацепился рукавом за колючую проволоку.

— Сторож идёт! — заорал Кевин и проскользнул в дырку. Мы оставили Синдбада сражаться с проволокой и притворились, что удираем. Было слышно, как сопит сторож. Мы присели за забором ближнего к изгороди дома — О'Дрисколлова.

— Патрик, — захныкал Синдбад.

— Синдба-а-ад, — передразнил Кевин.

Адам засунул пальцы в рот. Лайам пульнул камнем в изгородь.

— Маме скажу, — ныл Синдбад.

Я сдался. Снял мелкого с изгороди, вытер ему нос рукавом. И потопали мы домой ужинать: четверг, картофельная запеканка с мясом.

Лайама с Эйданом папа выл на луну. Не каждый день, понятно, только иногда среди ночи, на заднем дворе. Я никогда не слыхал, как он воет. Кевин слыхал. Маманя говорила, что это Лайама с Эйданом папа по жене тоскует.

— По миссис О'Коннелл?

— Верно, верно.

Папаня с маманей был согласен.

— Горюет, бедняга, — вздыхала мама.

Кевинов отец утверждал, что мистер О'Коннелл воет по пьянке. Он, впрочем, не говорил «мистер О'Коннелл», он говорил «наш лудильщик».

— Кто это натрепал? — спросила маманя, когда я передал ей авторитетное мнение Кевинова отца, — Не слушай ты его, Патрик, он шуткует так. Ну сам посуди, где мистеру О'Коннеллу напиться. В Барритауне и паба-то нет.

— В Рахени зато целых три.

— Рахени не ближний свет, не наездишься, — сказала маманя, — Бедняга мистер О'Коннелл. Что уж толковать о нём.

Кевин рассказал Лайаму, как видел его папашу: смотрит на луну и прямо так у-у-у, точно волк-оборотень.

Лайам обозвал Кевина брехлом.

Кевин заорал: «А ну, повтори!» Лайам повторять не захотел.

Ужин был не готов. Синдбад оставил правый ботинок на стройке. Нам запрещали играть на стройке, и мелкий соврал, что не помнит, где его забыл, этот ботинок. Маманя Синдбада нахлопала. Держала его за руку и хлопала, а он уворачивался. Настоящей порки не вышло, но Синдбад всё равно ревел, и маманя его отпустила.

Синдбад у нас рёва-корова.

— Не дитё, а сто фунтов убытку, — сказала она Синдбаду, сама чуть не плача. И велела после ужина пойти вдвоём и отыскать этот ботинок. Я, видите ли, должен был за младшим приглядывать.

Впотьмах переться через дырку в заборе, через пустырь, а на стройке навоз, сторожа, в цемент ещё вляпаюсь. Идите руки мыть, сказала маманя. Я прикрыл в ванной дверь и прописал Синдбаду за всё хорошее.

Пока маманя напяливала мелкому чистые носочки, я любовался на Дейрдре в колыбельке. Она вытерла ему нос и глаза прямо костяшками пальцев и долго-долго с подозрением всматривалась в замурзанную физию. Перетрусив — вот сейчас маманя догадается, что с Синдбадом что-то не так, а он наябедничает, — я качал колыбель, подражая мамане.

Мы развели костёр. Мы всегда разводили костры.

Я скинул свитер, чтобы он не провонял дымом, — холодновато, правда, но терпеть можно, — и озирался, куда бы свитер положить на чистое. Мы бродили по стройке взад-вперёд. Вот загородка, где стояли лопаты, вот кирпичи, вот сарай, где строители пьют чай. У дверей сарая всегда валялись корки от бутербродов — большие кучи корок, вымазанных джемом. Через проволочную ограду мы глазели на чайку, тянувшую шею за аппетитной корочкой — клювик короток, птичка. Чайке уже почти схватила лакомый кусок, и вдруг ещё одна корка вылетела из двери и прямо чайке по голове. Строители в сарае взревели от восхищения.

Вот мы идём по стройке. Всё куда-то подевалось. Квадратная яма с грязью, обломки кирпичей, следы автомобильных шин. А вот и новая улица, где раньше был сырой цемент, а в конце улицы — новая стройплощадка. Мы пошли смотреть свои имена, которые написали цементом, но их стёрли, ничего не осталось.

— Тьфу, дерьмо, — сказал Кевин.

Весь Барритаун был исписан нашими именами, все улочки-переулочки. Писали ночью, когда все, кроме сторожей, само собой, разойдутся по домам. Утром поздняк метаться, цемент засох. Мы поступали по-умному, писали только имена, без фамилий. А то вдруг строители пойдут спрашивать по домам: не здесь ли живут Патрик Кларк и Кевин Такой-то, которые весь нам цемент испоганили своими подписями?