Владислав Вишневский - Кирза и лира

Встречаться с ним удавалось очень редко, хотя работал он здесь же, в клубе полка.

Мастерская и фотолаборатория всегда были наглухо закрыты и редко кому открывались. Разве только начальнику клуба, но он сам это делал, у него, по-должности, все ключи были.

В дальней угловой комнате, без вывески, находилась мастерская. А напротив, через небольшой в два окна холл, фотолаборатория, тоже без надписи. Фотолаборатория — две комнатушки — одна за другой, каждая размером полтора на метр. Одна — бывший умывальник, сейчас проявочная, с раковиной и краном, ванночками, грязными банками с реактивами темного цвета. Другая — бывший туалет. Окно наглухо забито, унитаз снесен, но чугунный бачок с опущенным вниз длинным чугунным хоботом зачем-то оставлен. Настелен деревянный пол. Все стены до потолка отвлекающе завешены киноафишами и рекламными фотографиями различных киношных эпизодов и портретами красивых героев. Главным образом, конечно, женщин. Кое-как в помещение втиснуты маленький стол и стул, подвешен красный фонарь. На столе высится большой профессиональный фотоувеличитель со свисающей из рамки фотопленкой. За спинкой стула ряд подвесных полок с банками темно-коричневого цвета и пачками фотобумаги. Всё замусорено обрывками испорченной фотобумаги, бракованными фотопортретами, окурками, спиралями фотопленок, как подвешенных на бельевых прищепках, так и выброшенной, сочно хрустящей под ногами… Такая же замусоренная картина и в художественной мастерской.

Мастерская — довольно просторная угловая комната без вентиляции, с пятью большими зарешоченными окнами, почти всегда, особенно в зимнее время, предусмотрительно плотно закрытых светомаскировочными шторами — и ночью свет не виден, и ветер не задувает, теплее. Наличие рабочих столов, кое-какого столярного инструмента, обилие рам и подрамников, тощие остатки тюков с белой, серой, красной тканью, стопы ватмана и пенопласта, множество разноцветных банок с красками, кистей и кисточек разного калибра, стойкий запах клея, ацетона, дерева, краски, пыли и сигарет — выдавало творческое предназначение помещения. А его возможности, судя по затворничеству, соответственно безграничными, от самого высокого — реставрации портретов членов Политбюро, например, до рисунка фривольного, не сказать скабрезного — солдата занимающегося онанизмом, одновременно подглядывающего в замочную скважину за аналогичными действиями офицера, поразительно похожего на нашего командира роты. Но везде страшный беспорядок.

Внешне, когда заходишь, сразу понимаешь: ух ты, вот он, оказывается, какой настоящий-то беспорядок! Вот что такое бардак в чистом виде!

А вот вы и ошиблись. Каждое утро, из года в год, выравнивая кровати, табуреты или носки солдатских сапог на отбое, вы привыкли думать, что вот это и есть ваш истинный порядок, да? Нет, конечно. На производстве, чтоб вы знали, свои понятия порядка и беспорядка. А уж в творчестве-то, сам черт ногу сломит что и где там у них. На самом деле это просто мастерская. Обычная художественная мастерская, где и встать негде, и сесть не на что. Сядешь — обязательно упадешь. Если повезет и не упадешь, всё равно пожалеешь, — краской вымажешься. Но, как обычно считает хозяин — здесь всё на месте, всё под рукой, всё как положено. В смысле, где что положил, там и взял.

Здесь Булька и служил Родине, творчески и вдохновенно работал, ел и спал, службу тащил.

Политотдельцы часто вывозили его в другие наши подразделения. Там он или фотографировал новых отличников боевой и политической подготовки к какому-нибудь очередному празднику, или снимал на комсомольские билеты, или делал эскизы для оформления Ленинских комнат. А уже в полку, в своей мастерской, он всё это потом изготавливал и сам потом устанавливал. Был при деле, был незаменим, незаметен и никого не беспокоил. Кроме, естественно, нашего ротного. Но тут, как говорится, хрен ему! Глаза видят, да зуб неймет. Бывает оказывается и такое в армии, бывает.

Однажды, этот художник-фотограф, слушая репетицию нашего инструментального квартета, вдруг неожиданно предложил мне заменить несколько аккордов в гитарном аккомпанементе на более интересные: один на доминант септаккорд с повышенно квинтой, а другой на большой нонаккорд. В этом не было бы ничего удивительного, если бы это предложил музыкант, а тут предлагает художник. Я удивился, правда вида не подал, но предложение, ко всеобщему удовольствию, реализовал… И что отсюда следует?..

А то и следует, что сижу я у него в мастерской, пью горький, крепкий чай с сушками, из магазина через дорогу… Дымим сигаретами… Отдыхаем.

— Ты где-то учился всему этому, да? — киваю на столярно-художественное направление его работы. — Что-то заканчивал?

— Да нет, только полтора года Строгановки.

— О-о! Cтрогановское… — я мало что об этом заведении слышал, но знаю точно, туда без таланта не принимают, это уж, как пять копеек. — А что-нибудь своё интересное у тебя есть посмотреть? Не армейское… этюды какие-нибудь, наброски? В школе я тоже немного рисовал, но, правда, только карандашом, и с картинок. Конечно, не всё получалось. Хотя рисовать, в общем, нравилось, но учиться тогда было не у кого.

— Особо ничего и нет, правда, так, ерунда одна… да и некогда. То срочно планшеты с текстами нужно заменить, то замалярить учебные фигуры на плацу, то стенды во всех ротах переделать, то транспарант какой написать, то трафареты изготовить, то… Сплошные мероприятия. Как натащит начальник клуба заявок от себя, да от Политотдела — выше крыши, и всё срочно, всё к утру. Одной писанины — завал. А для рисунка, сам понимаешь, настроение нужно. А тут, — кивает в сторону окон, плотно закрытых светонепроницаемыми маскировочными шторами, — железные решетки! А за ними, да через грязное стекло, что увидишь? Я и забыл уже, что такое пленэр… и всё остальное, прочее. А, ладно! Чего расстраиваться. У нас же с тобой скоро дембель, да, Паш? Мы уже скоро домой поедем! А там… Вот там и порисуем. Чаю подлить?

— Булька, слушай, а гармонию ты откуда знаешь? — подставляя стакан, задаю свой главный вопрос. Подстаканников здесь нет, но мы их поставили в «люминиевые» кружки, и расклинили спичечными коробками, чтоб не болтались.

— А, это!.. Ерунда это, — улыбается художник. — Стыдно сказать, я же с шести лет за фоно…

— Да ты что! Ты — серьезно? — Приятно удивляюсь. — Так мы, оказывается, коллеги с тобой! Здорово! А я с семи лет пошел… И в школу, и в музыкалку, в один год.

— И я тоже! Семь лет от звонка, до звонка. Ой, — весело смеется Булька, — Как вспомню! С боем ходил на занятия, как проклятый! Я рисовать хочу! Я на улицу хочу!.. А маманя, нет, говорит, она у нас доцент филолог, дома, как наш старшина, даже хуже. Заклинило её на одном — ты будешь у нас великим пианистом, как Ван Клиберн; ты будешь у нас знаменитым лауреатом, и всё. Стоит на своём, хоть ты тресни. И меня прямо с горшка и за фоно, и под репетитора… — Весело смеется Булька.