Владислав Ляхницкий - Золотая пучина

— Спасибо, Михей. Хороший ты…

— Значит, согласна?

Поняла Ксюша, что Михей ждёт не простой благодарности. Покраснела ещё больше. Дотронулась теплыми пальцами до его шершавой руки.

— За ласку твою спасибо, Михей. Я будто другим человеком стала. Спаси тебя бог. А под венец не могу. Прости уж.

— Ксюха! Куда запропастилась, — окликнула Матрёна. — За смертью тебя посылать.

Ксюша вбежала во двор. Ванюшка сидел, на ступеньке крыльца, вставляя в деревянные грабли новые зубья… Груда стружек росла, а грабли оставались беззубыми. Взволнованная признанием Михея, Ксюша остановилась возле Ванюшки. Да не ко времени подоспела. Он со злостью отбросил сломанный зуб граблей, выругался и крикнул Ксюше:

— Иди скорей. Мамка зовет.

Опустив голову, Ксюша взбежала на крыльцо.

— Тетка Матрёна! — крикнула она от порога. — Михей сказывает, дяди Устина на прииске нет. Был, говорит, да уехал.

— Соколик ты мой, Устинушка, на кого ты меня спокинул, — тонко заголосила Матрёна.

В дверях появился Ванюшка. Растерянный, мешковатый.

Осиротела семья. Осиротел дом.

— Где Симеон? — выкрикнула Матрёна.

— Не знаю, — совсем растерялся Ванюшка.

— Он в кузню пошёл, — напомнила Ксюша.

…Кузница на дальнем конце села, в расейском краю.

Птичьими гнездами прилепились на склоне Новосельские избы. Без крыш, без оград, желтые срубы и к ним — неторные тропы.

До войны здесь было всего с десяток изб. Жили в них латыши. А потом, как плеснула война потоком беженцев с Галиции, Бессарабии, с Пинских болот и Августовских лесов, так и потонули добротные латышские избы в хаосе скороспелых избушек, а степенность латышей растворилась в сутолоке беженской голытьбы.

Но среди беженцев — мастера, а потому и кузница стоит в Новосельском краю. От неё до дома Устина без малого три версты.

Симеону залатали рваные полотна литовок, и он возвращался домой. На душе неспокойно. Надо косить, а отца все нет. В соседнем селе, Притаёжном, говорят, десятские по избам ходили, новобранцев скликали. Не сегодня завтра в Рогачёве появятся.

Прошлой осенью Симеона было забрили, да отец выкрутил: увел со двора коровёнку, а Симеон остался.

Солдатчина всегда вызывала страх. Симеон слышал от стариков, что рекрутов раньше вязали, точно преступников, по ногам и рукам. Связанных везли в город. Родители сразу начинали говорить: «был у нас сын Микешка» и в поминальник записывали на страничке «за упокой».

В этой войне иначе. Новобранцы шли в город сами и не исчезали бесследно, а от грамотных изредка приходили письма. Были и такие, что возвращались в село. Вон Михей, к примеру, вернулся с Георгиевским крестом и стал для девок, как мёд для мух. Этак и Симеон согласился бы отдать несколько пальцев.

В лавке Кузьмы Ивановича Симеон видел картинки о войне. Вовсе не страшно. Дорога среди дубравы. Кузьма Крючков на гнедой лошади поддел на пику усатого немца. А на земле лежат ещё несколько немцев. Уже без голов. На второй картине — тоже дубрава. Стреляют русские пушки, и немцы валятся как подкошенные перепёлки. А на третьей русские солдаты стреляют из ружей, и сама матерь божья показывает им рукой, куда надо целиться. Под картинкой написано, что такое взаправду было в Августовских лесах. Ну, если сама божья матерь идёт среди русских солдат, то понятно, почему на земле валяются только немцы, а русские скачут на лошадях через трупы и приходят домой с Георгиевскими крестами.

Михей рассказывал, что им показывали царицу и разрешали смотреть на неё сколько хочешь. Наверно, он и божью матерь видел. А кто увидит её, обязательно в рай попадет. «Зря батя свёл лонись коровёнку. Надо было поехать на войну. Супротив Георгия и Арина не устояла б».

Симеон представил себе, как идёт по селу в солдатской гимнастерке, а на груди у него Георгиевские кресты. За заплотами стоят девки в праздничных платках, в сарафанах цветных. Пальцами на него показывают, шепчутся: Сёмша-то, Сёмша… С крестами… Среди девок — Арина. Увидела его, бросилась навстречу. Простоволосая, космачом. Подбежала. Глаза затуманены. А Симеон будто её и не видит. Щелкает орехи, позвякивает крестами и идёт себе дальше.

Свернул Симеон в проулок. Зашагал по траве позади огородов. Вечер туманил контуры гор. Прячась между берёзами, Симеон пробрался к огороду Арины.

Вот он. Банька по-чёрному. Талина, а на талине скворешник. За городьбой, меж грядок — Арина. В одной её руке ковш, в другой берёзовый веник. Арина льет на него розоватую струйку воды, а на грядки падают тёмные синеватые капли.

Ветер играет волосами Арины. Прижал золотистые пряди к щекам и губам. Прижал легкий ситцевый сарафан к груди Арины, колышет материю и кажется, будто колышется грудь.

— Ариша, — простонал Симеон и спрятался за банюшку.

Когда Арина пошла с ведрами по воду, он крадучись проскользнул в огород. Из огорода во двор. Со двора в избу.

Голые закопчённые стены. Мохрится в пазах конопатка. Русская печь, два оконца, стол, широкая деревянная кровать под пёстрым лоскутным одеялом. Всё, как в других избах. Но почему-то здесь сильный, плечистый Симеон чувствует себя маленьким, слабым.

Скрипнула наружная дверь. Симеон юркнул в тёмный закуток между стенкой и печкой.

Арина вошла не одна. Чьи-то шаркающие шаги заглушали её легкую поступь.

— Седьмой месяц от Никифора-то ни весточки, ни привета, — вздыхала Арина. — Словно в воде потонул.

— Ишь ты, какие слова говоришь, касатушка. Чёрные слова говоришь. Жив твой Никифор. Жив. О тебе думает и печалится. Весточки посылает, да не доходят они до тебя. Приходи, в субботу, ещё тебе погадаю, — скрипел старческий голос.

— Спасибо, бабушка. Непременно приду. Я только твоим гаданьем теперь и живу,

— Приходи, касатушка, приходи. И непременно под воскресёнье. Под святой день нечисть попрячется, врать-то не будет, а ангелы правду расскажут. Я, моё солнышко, с нечистой силой не знаюсь. Я гадаю по-светлому, по-хорошему, с молитвой гадаю, Другие там на картах, быват, а я, касатушка, никогда, чтоб карты. Нечисть разная картами говорит.

Сгущался сумрак, а голос старухи скрипел и скрипел. И только когда дорожки голодного лунного света дрожащими лентами протянулись от окна к кровати, старуха засобиралась домой. Закряхтела.

— Засиделась я у тебя, Аринушка. Засиделась. Так насыпь ты мне угольков из загнетки. Эко старость-то на меня навалилась. Молодые на покос утречком. Поднимется солнышко, и они литовками бж-жик, бж-жик по божьей траве. А моё старушечье дело хлебца испечь. Так дай угольков-то, Аринушка.

Симеон слышал, как совсем рядом с ним, Арина открыла заслонку русской печки, как сгребала поварешкой в посуду горячие угли и раздувала их. Слабые, красноватые отсветы падали на стены. А когда притухали угли, ещё темней делался мрак, ещё резче, ярче становились. лунные дорожки от окон.