Владислав Ляхницкий - Золотая пучина

— Смотри, Сёмша, жизнь! А с чего начиналось-то? Как первое золотишко с Ксюхой нашли, я погрезил: «хватило бы на новый хомут». А теперь? Сто человек кормлю. Ванюшка уехал сразу пятнадцать лошадей покупать. Третьего дня Кузьма Иваныч первый мне поклонился, а прежде не замечал. Далече ещё до Кузьмы, но быть ему под низом. Бы-ыть.

Симеон с восхищением смотрел на отца. Устин продолжал:

— Мне золота много надобно. Одному воинскому начальнику, штоб забыли о вас с Ваньшей, столь уж дадено — тебя по самую маковку можно закрыть. А впереди снова призыв. Смекаешь?

— Смекаю.

— Знать бы, как суд решит, чей прииск будет… Пока нашенский, хватать надо, Сёмша, за кажную копейку зубами грызться. Смекаешь?

— Смекаю. — Чуствовал Симеон, что и его наполняет сила, уверенность.

— Одному везде поспеть трудно. Управителя надо, штоб я ему верил.

— Где ж такого найдешь?

— Есть такой человек. Есть. Да куражится. Не идёт.

— Сват! Сватушка!

По боковой тропе, засучив до колен штаны, торопился Егор. Он, как всегда, размахивал руками, будто пытался взлететь. Со слипшейся, сбитой набок бороденки стекала струйкой вода.

— Сват! Устин Силантьич! Погодь малость.

— Недосуг мне сёдни.

— Я, как-нибудь, долго не задержу. Слышь, сват, пошли на хорошую работу.

— Куда ж пошлю-то? Лес пилить — какой от тебя толк? Самое твоё дело пасти коней.

— Дык тридцать копеек. Мыслимо ли на тридцать копеек семью прокормить? Пошли коновозчиком.

— А ежели воз застрянет, ты рази коню подмога?

— Куда там, — Егор стянул шапчонку. — Сделай милость, хочь Аграфену к делу приставь.

— Дай время подумать.

— Ты, сват, вторую неделю обещаешь подумать, а у меня пуп к спине прилип, и отодрать нечем. Помилосердствуй.

Мокрый, тщедушный, заляпанный грязью Егор с мольбой смотрел на Устина и повторял:

— Сват… сват… помилосердствуй…

Это «помилосердствуй» резало Симеона. Он шепнул на ухо отцу:

— Может, верно, добавить две гривны?

Устин только головой помотал. Достал из кармана кисет, вынул трехрублёвую бумажку.

— На, сват.

— За што?

— По дружбе. Купишь сарыни, што надо.

— Благодарствую. — Егор потянулся к деньгам. Глаза его заблестели, и вдруг, словно на стену наткнулся. Лицо передернулось. — Как нищему, сват? Да, Егорша нищим стал. Я те больше скажу, на прошлой неделе булку хлеба украл. И сёдни, ежели никто не подаст, пойду воровать. Петька голодный. Но от тебя, сват, не возьму.

Устин замахнулся.

— Пшел! Не то по шее накостыляю.

— Может, и с работы погонишь? — усмехнулся Егор.

— Надо бы для урока, но пока погожу — и, отойдя, пожаловался Симеону — Вишь, какой народ, Сёмша. — Детей ему нечем кормить, а я виноват.

Вокруг новой шахты навалы земли. Хлюпают помпы, выплескивая в канаву грязную воду. Шахта ещё неглубокая, сверху видны забойщики. Туман стоит над их разгоряченными мокрыми спинами.

— Хозяин! Вандрутить шахту сразу будем аль посля?

— Вандрутить? — Устин впервые слышит такое слово и думает: «Позарез управителя надо».

— Утром распоряжусь. — «Вандрутить… Вандрутить», — стараясь запомнить незнакомое слово, пошёл к шурфу. — Эх, видно, не миновать под землю спускаться».

Шурф глубокий. Бадья спускается неровно, рывками. Устин до боли в пальцах сжимает веревку, стараясь держаться прямей. Но бадейка отходит в сторону, и Устин виснет на веревках, раскачивается, стукаясь боками об осклизлые стенки шурфа.

— Держись, хозяин! Неровен час сорваться можешь, — доносится сверху крик воротовщика.

— Без тебя знаю, дурак. — Устин хотел крикнуть бодро, но голос прозвучал жалобно. «Управителя надо, штоб самому по шурфам не мыкаться. Вандрутить… Вандрутить… Не позабыть бы…»

В полумраке тесного, низкого — рудничного двора Устин взял из рук бадейщика светильню — плошечку с салом и, согнувшись, нырнул в чёрную дыру низкого штрека. Капли воды стекают с. — огнив, падают в лужи, и непрерывный приглушённый звон раздается под темными сводами.

Дождавшись Симеона, Устин пополз по низкому лазу штрека. Стукнулся головой об огнива. Пригнулся. Пополз на карачках.

Тум-мм, тум-мм, гум-мм, — бьют ледяные капли по мокрому башлыку. Везде лужи. Наверху — тоже лужи. Но там над головой небо. Пусть серое, неприветливое, но все же небо. А тут — кругом земля, темным-темно. Как в могиле. Жутко.

— Сторонись, раззява, тётке твоей глаз набекрень, — кричит на Устина саночник. Он тоже на четвереньках. Лямка через плечо. Тащит в лотке золотоносную породу. Увидев хозяина, жмется к стенке, а лоток вязнет в грязи.

— Где Иван Иваныч? — выдыхает Устин. Он рад передышке. Рад человеку, и делает вид, что не слышал ругани.

— В забое он, — и, пропустив Устина с Симеоном, саночник снова налегает плечом на веревку, как те лошади, что сейчас тащат пихтовые брёвна по грязным разбитым приисковым дорогам.

Впереди мелькнул огонек.

— Слава богу! Никак добрались.

В забое Иван Иванович с Михеем. Колеблется слабый огонек светильника. Мечутся густые чёрные тени. Устину кажется, будто это сама темнота, беспокойная, напряженная, машет руками. Он садится на обрубок крепи и приваливается спиной к стенке штрека.

— Михей, покажи-ка Симеону Устинычу, какая у вас ноне порода.

Иван Иванович отползает от забоя, освобождает Симеону место и усаживается на корточки. Будто не замечает хозяина.

Перебарывая обиду, Устин подсаживается к нему.

— Здорово-те, Иван Иваныч. Давно я тебя не видал.

— Соскучились?

— Пошто выкать-то начал? Товарищи были недавно.

— Были.

— Серчашь всё?

— Не то слово. Удивляюсь.

— Чему?

— Догадайтесь уж сами.

— Заходи вечерком. У меня к тебе дело есть.

— У меня тоже вечером дело есть, и заходить недосуг.

Устина корежит от злости. Позеленел, но сдержался: очень уж нужен Иван Иванович.

— Слышь-ко. Третьего дня марал на горе трубил. На самой заре. До чего,“стервец, хорошо трубил — прямо сказать не могу. Люблю слушать маральи песни. Тишь такая, туманы но горам ползут, рассвет начинает зариться, а он ревет. На разные голоса. Куда там Михеева гармошка. Не слыхал?

— Видно, хозяин забыл, что я зарю в шурфе встречаю?

— М-мда… — Устин, поправил фитиль светильника и сказал — В новом доме я горницу тебе выделю. На солнце. Вторым человеком на прииске будешь. Да чего там вторым? Первым. Я тебе только в помощь. Ну, по рукам?

Иван Иванович отрицательно покачал головой.

— И жалование семьдесят пять рублёв. Махина! — продолжал соблазнять Устин. — Все одно под землёй ты вроде за главного.

— Товарищей жалко. Смотрю, чтоб их не придавило. Я ещё раз хочу вам напомнить. — канат на подъемнике надо менять. Износился. И крепежник привозят — лучинки. Таким лесом нельзя крепить. Давнет порода, и завалит людей.