Владислав Ляхницкий - Золотая пучина

— Пожалуй, пора. Эй запрягай! Каурую пару подать к дому Кузьмы Иваныча!

Народ зашумел. Затрещали жерди забора. Кучер подвел к крыльцу первую, серую в яблоках, пару.

— Кони-то, кони какие, — ахали мужики. — Отродясь в Рогачёве таких не видывали.

— А Матрёна-то… Здравствуй, тётка Матрёна, здравствуй, матушка, — пели бабы.

Матрёна стояла на крыльце, величавая, с поднятой головой. На плечах шубейка алого «рытого» бархата, голубой атласный сарафан, широкий, как степь, чуть приоткрывал носки козловых башмаков. Сам Сысой вел её под руку, как невесту, а на согнутой левой руке его голубела шаль с красными и синими цветами. Ступеньки крыльца застланы бархатом — таким же, как у ненавистной Февроньи на парадной, «кобеднешней» шубе.

— Здорово-те, гостюшки. Всем буду рада. — А сама головой не кивнет.

— Здорово-те, матушка! Здравствуй, — и соседи, односельчане кланялись в пояс Матрёне.

— Матрёна Родионовна просит вас, гостюшки, — сказал Сысой, — пожаловать на открытие новой шахты на прииске Богомдарованном. — Посадил Матрёну в тарантас, сёл с ней рядом. — Трогай! Да потихоньку. Знаешь, кого везешь!

Орловские рысаки вынесли ходок с Матрёной и Сысоем на пыльную дорогу. За ними — ходок, запряженный каурыми лошадьми с Кузьмой Ивановичем и Февроньей. А дальше — телеги, груженые лагунами с медовухой, бочками со спиртом, со снедью. Целую ночь, целый день пекли по окрестным селам угощение для рогачёвцев. А из переулков появлялись новые брички, ходки, телеги — порожние, для гостей.

Шумят рогачёвцы. Рассаживаются по подводам или запрягают своих лошадей. Многим мест не хватает, и они в темноте по кустам идут пешком. Но и это предвидел Сысой. Пешим раздавали смоляные факелы, и десятки огней осветили тайгу.

— Словно в светлое воскресенье, — шепчет Арина, мостясь на одну из бричек. На душе у неё и празднично, и обида грызет: мог Сёмша меня упредить. Мог бы какой ни на есть захудалый ходок послать. Я ж ему заместо жены…

А кортеж, и верно, как в светлое воскресенье. На перевале его встречают четверо верховых и палят в воздух из ружей. Течет людской поток в Безымянку. Светят во тьме факелы. Празднично ухают ружья. Кони пугаются. Ржут. Девки визжат на телегах.

…У шахты горят костры. Бревна, ещё недавно лежавшие в беспорядке, растащены, и вся площадка застлана кумачом.

Вавила с трудом разыскал Федора.

— Как забастовка? Да что тут творится?

— Какая тебе забастовка? — зашумели вокруг. — Шпирт привезли.

— Нынче, Вавила, не след бастовать. Сёдни гулять будем. Погуляем, а завтра можно и бастовать. Ты нашего праздника не замай.

Народ прибывал. Вспыхивали новые факелы и костры. Багряные отсветы плясали на лицах людей.

На промывалке все приготовлено к съемке первого золота с шахты. Ксюша сама убрала с колоды трафареты, гребком собрала в верхнюю часть осевшую на дно породу, пробуторила, и сейчас в голове колоды лежит небольшая кучка отмытой гальки. Она прикрывает золото. Обычно старатели снимают золото, стоя рядом с промывалкой, а Ксюша забралась в колоду с ногами. Вода хлестала по бродням. Иван Иванович покосился на Ксюшу, сердито сдвинув брови. Хозяину нельзя запретить кататься одному в четырех каретах. Но Ксюша-то, Ксюша зачем лезет в воду?

— Выйди из колоды, ноги промочишь, — крикнул Иван Иванович.

— Не промочу. Мне согыры сшили.

— Согыры? Какие согыры?

— Чулки это из телячьей кожи, — Ксюша с детской хвастливостью приподняла ногу. — Только воняют они, а выделывать шкуру нельзя, станет воду пропускать.

Иван Иванович потихоньку, стараясь остаться незамеченным, отошёл и побрёл вниз по реке.

А на поляне загорались новые костры.

Симеон не сомневался, что золота будет много, но хотелось блеснуть богатством и, пока Ксюша буторила гальку, незаметно подсыпал в колоду золота.

Матрёна прошла к промывалке и села на стул. Стул один. Кузьма Иванович и Февронья стоят за спиной Матрёны, как рынды. Симеон крикнул Сысою:

— Давай бочку со спиртом!

Народ ахнул:

— Неужто шпиртом будут мыть?

Десятки услужливых рук уцепились за тяжелую бочку, покатили по кумачовой дорожке к промывальной колоде. Катили неровно, рывками. Бочка упиралась в обрубки крепи, застревала в корнях срубленных тальников. Под дорожкой хлюпала болотная грязь и струйками забегала на кумач.

— Под заутор хватай бочку, под заутор, — суетился Егор. Его захватила общая возбужденность. Ворот холщовой рубахи расстегнут. На бурой, жилистой шее, на грязном гайтане висит маленький бронзовый крестик. Он попал под руку, зацепился. — Ну язви тя в печонки, — ругнулся Егор и, забросив крестик за спину, снова вцепился в заутор бочки. — Дружней бери, братцы. Дружней. Неужто сёдни каши не ели?

Бочку докатили до промывальной колоды, перевалили через борт пробкой вниз.

— Вышибай, — закричал Симеон.

Сысой взмахнул топором, пробка вылетела, и упругая тугая струя спирта ударилась в кучу породы.

— Вторую готовь! — приказал Симеон и, засучив рукава, начал гребком отбирать гальку. Струя спирта била из бочки, бежала по колоде и, смешавшись с грязной водой в канаве, стекала в ключ.

— Пей, робя! — кричали вокруг.

— Не пхайся!

— На руку наступили, окаянные!

Крик у канавы. Спирт черпают кружками, котелками. Кто пьёт сразу, пополам с грязью, кто отходит в сторонку и дает отстояться. Задние теснят передних. Ругаются. Егор забрался в канаву и черпает спирт в цыбарку. Он не будет пить, а разольет по бутылкам. Аграфена снесет их в соседнюю деревню и обменяет там на зерно. Только мало удается собрать.

По канаве плывут вверх брюхом одуревшие гольяны.

— Давай вторую бочку, Сысой Пантелеймоныч!

Вторая бочка плюхнулась в грязь. Сысой поднял руку и машет в воздухе картузом.

— Ур-ра-а!..

— У-рр-ра-а, — подхватывают пьяные голоса.

— Слава Симеону Устиновичу! Матрёне Родионовне — слава!

Матрёна ликует и не в силах удержаться поднимается. Кланяется на все стороны.

— Ур-ра… Слава… Долгие лета…

С телег разгружают лагуны с медовухой, ковриги хлеба, бочонки с селедкой. Пей! Гуляй! Веселись! Загораются новые костры.

Симеон закончил доводку золота и, собрав его в миску, поднял над головой. Золота много. Старатели любят золото, даже если оно и чужое. Чужой фарт тоже волнует. Пьянит. Есть чужой фарт, будет и мой. Может быть, скоро…

— Ур-ра!

— Какая уж тут забастовка, — махнул рукой Вавила и пошел к баракам.

Тихо шумел ветер в вершинах. Неслись по небу тучи. За спиной полыхали костры, отсветы их метались по темным пихтам и слышно было, как высокий тенорок старательно выводил:

Гнетущую тоску слышал Вавила в заунывных звуках знакомой песни. Певец вкладывал в неё свой смысл, жаловался себе самому, ничего не ожидая, ничего не прося, ни на что не надеясь. Это над ним беспрерывно гремели громы. Вокруг него бушевали бури. А он, беззащитный против громов, тосковал.