Уильям Теккерей - Английские юмористы XVIII века

{* "От мистера Попа достопочтенному мистеру Бруму, Пулем, Норфолк, 29 авг. 1730 г.

Дорогой сэр!

Я намеревался сообщить Вам печальное известие о смерти мистера Фентона, еще прежде чем пришло Ваше письмо, но решил воздержаться и не огорчать себя и Вас ее обстоятельствами. Знаю лишь, что он разлагался заживо, хотя был еще совсем молод, и угасал около полугода. Дело не в кровоизлиянии, которое, как я думал, произошло у него в желудке, а скорее, поскольку он был от природы полным, в преизбытке влаги, не находившей выхода, ибо он не занимался физическими упражнениями. Ни один человек (как говорят) не ожидал мужественней приближения конца, отнюдь не цепляясь за жизнь. Необычайная "кромность, которая, как вам известно, была ему свойственна и глубочайшее пренебрежение к тщеславию и пышности, явственнее всего проявились в последние его минуты; он испытывал сознательное удовлетворение (л уверен в этом) от того, что поступал правильно, чувствовал себя честным, правдивым, никогда ни на что не посягал, кроме того, что принадлежало ему по праву. Итак, он умер, как и жил, с тайным, но глубоким чувством удовлетворения.

Что касается оставшихся после него бумаг, то их, по-видимому, очень нежного; дело в том, что он никогда не писал из тщеславия и не придавал значения людским похвалам. Я знаю случай, когда он всеми силами старался скрыть эти свои достоинства; и если мы добавим ко всему, что это был человек с ленцой, думается, нельзя ожидать найти сколько-нибудь значительное количество сочинений; по крайней мере, я не слышал ни о чем таком, кроме некоторых новых заметок об Уоллере (которые он, со свойственной ему честностью и осторожностью, отказал в завещании мистеру Тонсону) да еще, пожалуй, хотя в последний раз я видел эту рукопись много лет назад, перевода первой книги "Оппия". Он начал писать трагедию о Диояе, но успел сделать совсем немного.

Что же до остальных его дел, он умер бедным, но честным, не оставив ни долгов, ни наследства, кроме небольшой суммы, завещанной мистеру Трамблу и миледи в знак почтения, благодарности и взаимного уважения.

Я с удовольствием возьмусь написать эпитафию этому милому тихому, достойному, скромному, склонному к философии христианину. В ней можно выразить истину в коротких словах; что же до цветистых выражений, риторики и поэзии, я предоставляю это более молодым ж энергичным сочинителям, которые пишут абы писать и предпочтут скорее блеснуть собственными способностями, нежели раскрыть достоинства другого. Так что от элегии я отказываюсь.

Я соболезную Вам от всей души по поводу утраты столь достойного человека и нашего общего друга...

Прощайте; будем любить его память и брать с него пример. Остаюсь, дорогой сэр,

Вашим искренним и покорнейшим слугой".

"Графу Веллингтонскому,

август 1714 г.

Милорд!

Если бы Ваша лошадь не была бессловесной тварью, она рассказала бы Вам о необыкновенном обществе, в котором ей довелось проделать путь, но поскольку она говорить не может, я сделаю это за нее.

Предприимчивый мистер Линтот, грозный соперник мистера Тонсона, верхом на жеребце, нагнал меня в Виндзорском лесу. До него дошло, сказал он, что я направляюсь в Оксфорд, обитель муз, и он решил, в качестве моего книготорговца, непременно сопровождать меня туда.

Я спросил его, где он взял лошадь. Он ответил, что у своего издателя; потому что "этот мошенник мой типограф (так он выразился) меня обманул. Я надеялся умилостивить его, заказав в таверне фрикасе из кролика, которое стоило десять шиллингов, и две кварты вина в придачу, не говоря уж о том, что я развлекал его разговорами. Мне казалось, что я вполне могу рассчитывать на его лошадь, которую он охотно мне обещал, но сказал, что мистер Тонсон со своей стороны намеревался отправиться в Кембридж, надеясь заполучить там экземпляр нового перевода Горация у д-ра ***; и если мистер Тонсон поехал туда, он тоже непременно должен там побывать, так как хочет приобрести право напечатать упомянутый перевод. Короче говоря, я взял на время этого жеребца у моего издателя, которого тот отобрал у мистера Олдмиксона за долг. Кроме того, он дал мне еще хорошенького мальчика, которого вы видите со мной. Вчера он был чумазым сорванцом, и я убил больше двух часов, прежде чем отмыл типографскую краску с его мордочки; но это примерный и благонравный мальчуган. Если у вас есть еще мешки, он их потащит".

Я решил, что нельзя пренебрегать любезностью мистера Линтота, и дал мальчику небольшой мешочек, в котором были три рубашки и Вергилий в Эльзевировском издании, и, вскочив в седло, поехал дальше, причем впереди ехал мой слуга, рядом - мой любезный книготорговец, а вышеупомянутый сорванец - позади.

Мистер Линтот повел такую речь: "Чтоб им сгореть! А вдруг они пропечатают в газете, как мы с вами вместе ехали в Оксфорд? Но мне наплевать. Если бы я поехал в Сассекс, они сказали бы, что я отправился к председателю палаты общин; но что с того? Будь мой сын достаточно взрослым, чтобы поехать по этому делу, ей-же-ей, у меня был бы спутник не хуже, чем у старика Иакова".

После этого я справился о его сыне. "У мальчика (сказал он) прекрасные способности, но он какой-то хилый, вроде вас. Я не жалею средств на его образование, он учится в Вестминстере. Скажите, ведь правда Вестминстер лучшая школа в Англии? Большинство членов последнего кабинета вышло оттуда; да и нынешнего - тоже. Надеюсь, мальчик преуспеет в жизни".

"Вы не собираетесь послать его на год в Оксфорд?" - "А зачем? (спросил он). Университеты только превращают людей в буквоедов, а я намерен вырастить его деловым человеком".

Пока мистер Линтот говорил это, я заметил, что он едва сидит в седле, и выразил беспокойство по этому поводу. "Ничего (сказал он). Это не страшно; но так как ехать предстоит еще целый день, думается мне, вам не мешало бы отдохнуть немного в тени". Когда мы спешились, он продолжал: "Глядите, какой прекрасный Гораций у меня в кармане! Не угодно ли для развлечения перевести оду, пока мы отдыхаем? Дьявольщина! Извините меня. Но какой чудесный сборничек вы могли бы сделать на досуге!" - "Пожалуй, мог бы, - сказал я, если мы поедем дальше; движение возбуждает мою фантазию; крупная рысь будит мой дух; а потому давайте двигаться, и я постараюсь думать как можно напряженнее".

После этого мы целый час молчали; затем мистер Линтот натянул поводья, осадил лошадь и выпалил: "Ну, сэр, как далеко вы продвинулись?" Я ответил, что на семь миль. "Черт возьми, сэр, - сказал Линтот, - а я думал, вы сделали семь стихов. Олдсворт, бродя вокруг Уимблтон-Хилл, мог перевести целую оду за половину этого времени. Надо отдать в этом должное Олдсворту (хотя я потерпел убытки на его "Тимофее"), он переводит оды Горация быстрее всех в Англии. Помню, доктор Кинг обычно писал стихи в таверне целых три часа после того, как уже не мог выговорить ни слова; а сэр Ричард в своей громыхающей старой колымаге, пока доедет от канавы на Флит-стрит до лужи в Сент-Джайлсе, может перевести половину книги Иова".