Уильям Теккерей - Творчество; Воспоминания; Библиографические разыскания

Теккерей далеко не единственный пример сочетания живописного и литературного дарования. Можно вспомнить Уильяма Блейка, Данте Габриеля Россетти. Создавал свои акварели и офорты Виктор Гюго, оставил наброски иллюстраций к "Запискам странствующего энтузиаста" Э. - Т. - А. Гофман. Рисовали Пушкин, Лермонтов, Достоевский. Хотя мера художественного дарования им была отпущена разная, в любом случае это свидетельство переизбытка творческой энергии, настоятельно требующей выхода.

О переизбытке творческой энергии говорит и поэтический дар Теккерея. К своим стихам Теккерей относился - во всяком случае на словах - крайне легкомысленно, как к забаве, годной лишь для страницы дамского альбома. Однако не только альбомы знакомых дам украшают его стихи. Желание выразить мысль или чувство поэтической строкой было у Теккерея не менее сильно, чем стремление объясниться линией. Стихи можно встретить почти во всех произведениях Теккерея - его ранних сатирических повестях, путевых очерках, рассказах, в "Ярмарке тщеславия", "Пенденнисе". Они широко печатались и в журналах, с которыми сотрудничал Теккерей. Многие сопровождались рисунками, и вместе с ними составляли своеобразные серии.

Теккерей писал откровенно юмористические стихи, стихи-пародии ("Страдания молодого Вертера"), политические сатиры ("В день святого Валентина"), поэмы, обнаруживающие его несомненный дар исторического писателя, автора "Генри Эсмонда" и "Виргинцев". Превосходны лирические стихотворения писателя, подкупающие искренностью выраженного в них чувства. Многие вдохновлены любовью Теккерея к жене его друга Джейн Брукфилд. Примечательна и несколько тяжеловесная эпическая поэма Теккерея "Святая София", свидетельствующая, что Россия, русские, их история, несомненно, интересовали его. Кстати, и в романах писателя часто можно встретить, казалось бы, неожиданные для английского прозаика ссылки на русскую историю, замечания об особенностях русского национального характера.

Слава своенравно обошлась с корифеями английского романа - Диккенсом и Теккереем - и у них на родине. Одного, совсем еще юношей, одарила всеми благами, сопутствуя ему до последнего вздоха, не оставила милостями и после смерти. Другого, ничем не уступающего своему собрату, - обрекла на литературную поденщину, на безвестное существование под многочисленными псевдонимами и только с публикацией "Ярмарки тщеславия", всего за пятнадцать лет до смерти, уже немолодым, усталым, больным человеком ввела в сонм великих. Только на титульном листе "Ярмарки тщеславия" английская публика наконец прочитала настоящее имя автора. До этого, не уверенный в своих силах, вечно сомневающийся, он скрывался за масками. Псевдонимы были в ходу в ту эпоху. Но никто не мог соперничать здесь в изобретательности с Теккереем: Теофиль Вагстафф, Желтоплюш, Толстый Обозреватель, Айки Соломонз, Гагаган, Кэтрин Хэйез, Фиц-Будл, Спек, любимая маска Теккерея - Микель Анджело Титмарш. И это еще не полный список. Публика не поспевала за этим хамелеоном. Растерянность чувствовали даже такие зубры журналистики, как главный редактор почтенного и овеянного традициями "Эдинбургского обозрения". Подыскивая авторов для журнала, он просит друга сообщить ему, если тот вдруг случайно знает кое-что о "некоем Теккерее", у которого, как он слышал, бойкое перо. Но вот она, должная слава! Однако и она оказалась омраченной непониманием, встретившим "Ярмарку тщеславия". Современники Теккерея, в том числе коллеги по перу, были поражены глубиной мысли автора, его недюжинным умом, разносторонним образованием, монументальностью нарисованной картины, тонкостью психологических характеристик, единством и гармонией видения действительности, изяществом слога. Но они не были готовы воспринять сарказм, пронизывающий всю книгу. "С каким облегчением я обратился после ужасающего цинизма "Ярмарки тщеславия" к лучезарной доброте "Домби и сына"!" - воскликнул Карлейль. Не поняла сатирического таланта писателя и Элизабет Браунинг: в романе она увидела лишь злобу и боль, которые "не очищают и не возвышают душу".

Меняя псевдонимы, как перчатки, притворившись в "Ярмарке тщеславия" Кукольником, то всезнающим, то равнодушно отстраненным, предоставляющим своим героям как бы полную свободу действия, Теккерей на самом деле вел с читателем тонкую и изобретательную игру. Если автор действительно одно лицо с хладнокровной убийцей Кэтрин из одноименной повести или с отпетым негодяем Барри Линдоном ("Записки Барри Линдона, эсквайра") и если им он передоверил свои суждения о веке, нравах, морали, что ж, поневоле пришлось бы согласиться с Элизабет Браунинг - такая проза не возвышает душу.

Но в игре, затеянной Теккереем, когда повествователь и автор не одно и то же лицо, была сокрыта литературная позиция, не знакомая времени, привыкшему к определенности, а то и категоричности нравственных суждений.

Наделенный невероятной, безудержной, гениальной фантазией, Диккенс к тому же обладал качеством, немаловажным для успеха, - уверенностью в правильности выбранного пути. Наметив общие контуры, определив главные сюжетные линии, Диккенс уже не останавливаясь шел вперед, его мало смущали нелогичности в интриге, неправдоподобность ситуаций. Он прекрасно чувствовал публику, знал все ее капризы и предпочтения. Она любила тайны, ужасы, убийства, слезы, раскаяния и в избытке получала их на его страницах. Высокий нравственный урок Диккенса - завет любви и действенного добра - читатель безоговорочно принимал, даже если и не собирался следовать ему в своей жизни: нечто похожее, только в скучных выражениях, он слышал каждую неделю с амвона церкви.

Ну, а Теккерей - какую истину проповедовал он устами пройдох-вралей, великосветских распутниц, повес и попросту грешных, слабых людей? Казалось, он все отрицал. Его шутка в момент могла обернуться едким сарказмом. Где же определенность нравственного урока? Викторианская публика твердо знала - в конце романа порок должен быть наказан, добродетель должна восторжествовать. Даже великий Диккенс не угодил этому капризному судье концовкой одного из лучших своих романов "Большие надежды", где будущее героев, усталого от жизни Пипа и поблекшей в буре жизненных невзгод красавицы Эстеллы, омрачено памятью о прошлых бедах и собственном эгоизме. В этом романе главное уже не интрига, хотя и она, как заведено у Диккенса, увлекательна, самое важное психология чувства, страсти, жизнь души, ее взросление, мужание. Здесь Диккенс ближе к Теккерею, а может быть, смешивая черную и белую краски, учится у Теккерея писать человеческое сердце, которое не терпит однозначных решений и монохромной палитры.

Подобная эстетика, эстетика полутонов, порожденная новым взглядом на человека, была тогда еще в будущем. Ее начнут разрабатывать в конце XIX столетия, освоят в начале XX-го. Современникам Теккерея его маски, пантомима с Кукольником, отступления, которыми пестрят его романы и которые усложняют собственно авторскую позицию, казались чуть ли не художественными просчетами.