Уильям Теккерей - В благородном семействе

- О да, очень! - ответила девица, плутовски переглянувшись с мисс Беллой.

- Бедная женщина! - продолжал художник. - Мне ее жаль от всей души. Разве не сказал бессмертный эвонский бард, что хуже, чем укусы злой змеи, детей неблагодарность? А это правда, сударыня, что эта молодая особа бич для всей семьи?

- Бич? Чепуха! - отрезала мисс Белла. - Господи, мистер Фитч, вы не знаете маму. На нее иногда находит.

- Так, значит, это все неправда? - воскликнул простодушный Фитч. На что ни та ни другая девица на словах ничего не ответили, а почему они посмотрели друг на дружку и расхохотались обе враз, художник понять не умел. Он удалился, раздумывая о том, что видел и слышал, и, будучи по природе очень впечатлительным, безоговорочно поверил всем обвинениям, высказанным бедною милою миссис Ганн, и решил, что ее дочь Каролина ничуть не лучше чем твоя Регана или Гонерилья.

Однако же пришла пора, когда он уверовал, что она самая чистая, самая добрая Корделия; и о том, как и почему Фитч изменил свое мнение, мы расскажем в третьей главе.

ГЛАВА III

Обед не хуже, чем у благородных; и некоторые происшествия в том же

благородном духе

Письмо мистера Брэндона к лорду Синкбарзу произвело, как мы видели, большое впечатление на семейство Ганнов; впечатление, еще усугубленное последующим поведением их жильца: потому что, хотя люди, с которыми он здесь общался, были куда как просты и смешны, они отнюдь не стояли для мистера Брэндона так низко и не настолько казались смешны, чтобы ему не хотелось выставлять себя перед ними в самом выгодном свете; и он соответственно, когда находился в их обществе, напускал на себя самый важный вид и непрестанно выхвалялся знакомством и дружбой со знатью. Мистер Брэндон и сам, на свой особый благородный лад, преклонялся перед титулами; в сущности, гордость его была такой же рабской, высокомерие таким же мелким и угодливым, как глупый восторг и преклонение бедной миссис Ганн перед всяким, чье имя пишется с обозначением титула. О вы, свободные, счастливые британцы, какое вы жалкое, угодливое, раболепное племя!

Читатель, вращаясь в свете, несомненно, встречал немало таких хвастунов - вполне почтенных людей из среднего сословия, чванливо презирающих свою среду и увивающихся за особами высшего круга. Это в человеке оскорбительное свойство, которого никто из нас простить не может; мы зовем такого лизоблюдом, прихвостнем, подхалимом, человеком, лишенным достоинства; мы ненавидим его и громогласно говорим, что презираем. Боюсь, это совсем не так. Мы завидуем Подхалиму, вот в чем суть; и потому ненавидим его. Если бы он надоедал нам рассказами о наших знакомцах, о Джонсе и Брауне, его считали бы просто скучным и терпеливо выслушивали бы его рассказы; но коль скоро он говорит о милорде и о герцоге, мы ополчаемся на него. Я видел недавно, как в одной веселой компании на Рассел-сквере вдруг все сделались сразу угрюмы и немы, потому что какой-то нахальный адвокат громким, пронзительным голосом стал что-то рассказывать о лорде Таком-то и маркизе Таком-то. И мы все возненавидели этого адвоката; а я пошел бы на пари, что каждый из четырнадцати человек, собравшихся вокруг вареной индейки и седла барашка (да прибавьте еще пироги и прочее от кондитера, что напротив Британского музея), - я пошел бы, говорю я, на пари, что каждый подумал про себя: "Вот подлец, чума на него! Он водит знакомство с лордом, а мне за всю-то жизнь едва довелось поговорить с двумя-тремя". С теми, что выше нас по состоянию, мы миримся, пожалуйста, - мы искренне их уважаем, смеемся их шуткам, извиняем их глупости, кротко сносим их дерзость. Но мы не можем простить нашим равным, если они возносятся над нами. Был у меня приятель, счастливо живший в Хакни среди друзей и родственников; по родные вдруг все разом отказались от него, и друзья с ним порвали, и все в один голос сулили ему разорение, а все лишь потому, что он завел себе лакея - безобидного, маленького, краснощекого мальчишку в светлой ливрее табачного цвета, сплошь усаженной блестящими пуговицами торчком. И могу указать еще на одного человека, большого человека, литератора, любимца публики, который вдруг из безвестности поднялся к славе и богатству. Это было преступлением; но он нес свое возвышение с такою скромностью, что даже собратья по перу не питали к нему зависти. И вот в один печальный день он завел одноконный выезд; с этого часа он был обречен.

- Вы видели его новую карету? - говорит Брюзгли.

- Да, - говорит Гавкинс. - Он так возгордился, что, когда едет в своей карете, не замечает старых друзей.

- Тове скавете, ка'эта! - гнусавит Гундас. - Телевка с осликом! Я всегда - по его мане'э письма - гово'ил, что из этого че'а'эка вышел бы очень п'иличный зеленщик.

- Да, в самом деле! - восклицает старый Честенс. - Такая жалость! Он, мне говорили, крайне расточителен... Здоровье плохое... разорительная семья... Пишет со дня на день все слабее - только недоставало ему заводить карету!

Брюзгли, Гавкинс, Гундос, Честенс ненавидят своего собрата. Если бы он погибал, они были бы к нему добры и справедливы; но он преуспевает - горе ему!

* * *

Это пустячное отступление на полстраницы или около того, хотя с виду оно в нашей повести как будто и ни при чем, все же имеет к ней очень близкое отношение; и сейчас вы узнаете почему.

Скажу без долгих слов, мистер Брэндон так выхвалялся и смотрел с таким превосходством, что за короткий срок он совершенно опротивел миссис Ганн и барышням Макарти: они сами были из благородных, и им ничуть не нравился его обычай то и дело показывать им, что он-де человек более высокого круга. Мистер Фитч с головой ушел в свое (говоря на его лад) "йискусство" и не замечал, как Брэндон важничает. Ганн в своей угнетенности совершенно распластался перед мистером Брэндоном и взирал на него с благоговейным восторгом. А бедная маленькая Каролина разделяла религию своего отца и к концу шестой недели пребывания мистера Брэндона в их пансионе уверовала, что во всем роде человеческом нет джентльмена более совершенного, законченного, воспитанного и любезного. Ведь бедная девочка до сих пор никогда не видела ни одного джентльмена и безотчетно всем своим благородным сердцем потянулась к благородству. Брэндон никогда не обижал ее грубым словом; не оскорблял жестоким презрением, какое она встречала со стороны матери и сестер; было что-то спокойное в манере этого человека, отличное от всего, что она видела раньше среди знакомых своей семьи, а если он разговаривал с нею и другими тоном превосходства, Каролина полагала, что он и в самом деле выше их, и за это она восхищалась им и уважала его.

Что получается, когда у неопытной шестнадцатилетней девочки возникают такие мысли? Что получалось, с тех пор как мир стоит?