Арман Лану - Майор Ватрен

— По-моему, так лучше.

Его рот искривился: образцовый беглец был непримирим. С Эберлэном приходилось обращаться по-особому. Уж если он начинал выходить из себя — лучше всего было дать ему успокоиться.

Франсуа посмотрел в сторону барака, где читались лекции на любые темы — от бухгалтерии до разбора «Могилы Эдгара По», служились мессы и проводились собрания фольклористов или кружка католического действия, в котором мужчины, лишенные женщин, серьезно обсуждали вопрос: «В какой мере мужья выполняют свои обязанности по отношению к женам». В данный момент Альгрэн рассказывал там о печальной участи потомков Магомета и о том, как произносится по-немецки слово «Пуатье».

Южный ветер пригибал к земле и нес в их сторону дым, поднимавшийся из труб. Скоро начнется оттепель.

— Послушай, — сказал наконец Субейрак, — я понимаю, к чему ты клонишь. В сущности, вы бросили это дело только потому, что если вести подкоп из вашего двенадцатого барака, то он будет слишком длинным.

— Ну да. Мы пробовали, это ужасно. Сплошной песок, приходится крепить лесом, особенно если копать весной… Вечно будет не хватать досок. Поэтому приходится вернуться к первому варианту — бежать из… из твоего барака. Постой, постой, послушай меня. Самое разумное, чтобы подкоп шел из того барака, где театр. Из семнадцатого. У нас три возможности. Из комнаты вестовых практически неосуществимо и слишком рискованно. Немцы подсаживают шпиков к солдатам. «Штубе» для репетиций имеет свои преимущества и свои неудобства. Твоя «штубе» — одни преимущества. Сто восемьдесят метров вместо двухсот. Гораздо удобнее в отношении люка, в отношении электричества, вентиляции, выноса земли. Наконец — почва. Нет, самое лучшее — это твоя «штубе». Потому что это самый короткий путь. Потому что время не терпит. Потому что вы свободны. Потому что у вас все под рукой. Потому что у вас в бараке не торчат постоянно сорок восемь ребят — музыкантов, хористов или тулузских певцов, которые все время смотрят, как ты перетаскиваешь землю в консервных банках. Разумеется, ты уходишь с нами.

— Я недостаточно знаю немецкий.

— Немецкого многие не знают. Уйдет столько народу, сколько удастся вывести.

— Чтобы легче было нас переловить?

— Чтобы было больше шансов на успех. Работы ведь много. Нас сто шестьдесят человек.

— Это совершенное безумие. За двадцать два месяца никому еще не удалось бежать через подкоп.

— Потому что были стукачи, и все проваливалось.

— Вот видишь.

— Дело в том, что слишком много людей знало. Подумай, Субейрак.

— Я обо всем подумал. Вы уйдете — пусть даже «мы» уйдем — подкоп останется. Это значит — конец театру.

— Как будто это имеет значение.

— Не только театр, но и все остальное.

— Ты говоришь точь-в-точь как полковник. Браво! Сразу видно, что ты в Петеновском кружке.

— Я в Петеновском кружке, потому что не могу поступить иначе и, кроме того, я не обязан отчитываться перед тобой. Впрочем, у меня нет права решать самому. Нас направил туда полковник. Он старший в лагере. Это единственный представитель нашей военной власти здесь. Я посоветуюсь с ним.

— Запрещаю тебе это.

— Ты ведь все-таки не думаешь, что полковник вас выдаст?

— Я не хочу, чтобы он знал. Он сволочь. И ты тоже.

— Как ты сказал?

— Ты тоже сволочь.

Франсуа схватил его за руку выше локтя и, несмотря на толстую шинель и свитер, сжал ее до боли. Похудевшее смуглое лицо молодого офицера стало жестким. Да, с сентября 1939 года этот лейтенантик, трепетавший перед майором Ватреном, изменился! Он сдержался и лишь сухо спросил:

— Почему ты хочешь бежать?

— Потому что я кадровый офицер.

— Куда ты направишься? В Лондон, Алжир или в Москву?

— В Лондон.

— Ты действительно профессиональный военный, ты все упрощаешь до глупости.

— Послушай, Субейрак, я сказал лишнее, я знаю, ты не предатель. Но я тебя не понимаю. Тебе нравится здесь?

— Идиот! Я считаю бесполезным удирать только для того, чтобы через сто — двести километров или на границе тебя поймали, после того как ты здесь все напортил двум тысячам ни в чем неповинных людей.

— Все это правильно. Я согласен, что бежать в одиночку могут только те, кто хорошо говорит по-немецки. Но у меня есть точный план. И есть средства. У меня есть марки. Когда мы рванем отсюда — в таких случаях всегда бывает неразбериха, — мы с тобой будем держаться друг друга. Остальные сами как-нибудь устроятся. Мы будем вместе, втроем.

— Кто это «мы»?

— Франклин.

— Не знаю его.

— Артиллерист. Его зовут Веньямин. Мы прозвали его Франклином. Он артиллерист, раньше учился в Морской школе, но не окончил ее.

— Ну и что же?

— В Морской! А море близко. От острова Рюген до Фальстербо — это уже Швеция — меньше пятидесяти километров.

— А сколько до острова Рюген?

— Приблизительно столько же. У меня есть человек, который доставит. Рыбак из Лауэнмюнде. Десять километров отсюда.

Лихорадочная жажда деятельности овладевала Эберлэном. Он говорил отчетливо и быстро. Он видел перед собой карту и был уверен в себе. Франсуа почувствовал невольное восхищение.

— У меня есть пятьсот марок, — продолжал артиллерист.

Дух приключений и действия, та же сила, которая однажды вечером, накануне захвата в плен, заставила Субейрака покинуть батальон, стремление вырваться, давнишнее отвращение к принуждению и затаенное озлобление заключенного, мягкая теплота вечернего воздуха — все это побуждало Субейрака дать согласие. А может быть, больше всего был в этом повинен южный ветер, который навевал мысли о розовом варенье, о золотистом табаке и о цветущих лавровых деревьях? Эберлэн не болтал зря: он хорошо продумал свой план. Франсуа представил себе, как он вместе с другими уходит через подкоп. Он представил себе также тех, кто не верил в удачу и поэтому останется. Он подумал о бешенстве немцев и о массовых репрессиях в лагере. Мысленно он видел полковника Маршандье, от которого он скроет свои намерения; полковник скажет: «Субейрак не доверял мне».

И потом Субейрак вспомнил о майоре Ватрене, таком же военнопленном, как и все они. Майор жил, словно волк-одиночка, выходя из комнаты только чтобы пройтись по лагерю. Он никогда не бывал в театре, несмотря на интерес к тому, как живут его офицеры, пожалуй, единственный интерес, сохранившийся в его жизни затворника. Ватрен стал еще более молчаливым, угрюмым, суровым.

Когда недели две назад Эберлэн впервые заговорил с ним о побеге, Субейрак посоветовался с Ватреном. Он часто навещал своего бывшего начальника. Ему всегда хотелось чем-нибудь помочь Ватрену в его одиночестве.

— Так как же? — спросил Эберлэн.

Ватрен, казалось, не пришел в восторг от этого замысла. Конечно, в принципе он относился к побегу положительно. Он просто сказал: