Арман Лану - Майор Ватрен

Ван удалился из деликатности, а может быть, потому, что не одобрял настойчивости своего друга Субейрака. Франсуа шел посередине, между двумя старшими офицерами. Ветер развевал полы шинелей. Изредка на их лица падали мелкие капли дождя.

— Что за обвинительная речь! — воскликнул Сильвэн, доминиканец.

Ватрен, опустив голову, продвинулся чуть вперед — Франсуа и доминиканец обменялись взглядами. Наконец Сильвэн намеренно ровным голосом произнес:

— Я понимаю взволнованность вашего офицера, господин майор. Уверяю вас — оно законно.

Ватрен обернулся. Франсуа увидел на его лице уже знакомое ему выражение загнанного вепря.

— Я никогда не любил полковника, — резко сказал Ватрен. — Но Розэ погиб на Сене с остатками полка в тот самый день, когда я клеветал на него, утверждая, что он бежал, не предупредив нас. По правде говоря, я думаю, что вы не правы, Субейрак. Нет. Прежде всего, военный суд подчинялся не Розэ, а генералу, командовавшему пехотной дивизией.

Вот как, оказывается, майор Ватрен тоже очень интересовался этим делом?

— Да. Следовательно, — продолжал Субейрак, — полковника негласно поддерживал председатель военного суда, недовольный тем, что пополнение состояло преимущественно из рабочих, уволенных с заводов… Не так ли, господин майор?

— Это верно.

— И председатель также был убежден в необходимости дать наглядный урок? Урок! За три месяца до этого генерал, о котором идет речь, пожертвовал отдыхом своих солдат, чтобы заработать еще одну звездочку. Он был из того же племени, что и полковник. Что же, это только углубляет вопрос.

— Смотрите, — заметил доминиканец, — не углубляйте его слишком, а то вы распространите свои выводы на всю армию.

— А если именно в этом существо дела? — с силой сказал Ватрен. — Да, судя по слухам, генерал не хотел, чтобы его часть сменилась с передовых. Но я и этому не верю. Я думаю, что из нашей бедной дивизии выжимали больше, чем из других, только потому, что, хоть она и не блистала ни выправкой, ни дисциплиной, все же она — одна из немногих боеспособных, если не считать кадровые соединения… И, кроме того, Субейрак, вы забываете, что ведь существовали и другие члены суда.

— Но если в судебной процедуре не допускали нарушений, если подсудимому прочитали приговор и заранее сообщили, что его расстреляют, — чем же вы тогда объясните, что он не пытался бежать?

— Оставалась еще надежда на помилование, — ответил майор.

— Возможно. Человек не пытался бежать, потому что ждал ответа на просьбу о помиловании. Но Франсуа не верил в это. Тон майора был не очень убедителен.

— В конце концов, одно из двух, — упрямо продолжал Франсуа, — сидя там, в этой бакалейной лавке, человек либо знал, либо не знал. Если он не знал — значит это убийство. Если он знал, — тогда я не понимаю. Ведь это же был храбрый человек. И умер он мужественно. Он не захотел, чтобы ему завязывали глаза.

— Может быть, он был подавлен неотвратимостью судьбы? — заметил Сильвэн.

— На его месте мне было бы страшно. Именно поэтому у меня хватило бы смелости бежать. Ко мне смелость всегда являлась таким образом — через страх!

— Это верно, — сказал Ватрен. — Храбрость в том и заключается, чтобы поступать так, словно ты не боишься.

— Порой мне приходит в голову самое ужасное, — сказал Субейрак. — Человек знал. Но не верил. Не верил, потому что его совесть была чиста. Он не думал, что невинного человека могут расстрелять. Я пришел той ночью в бакалейную лавку. Я его видел…

— Я как раз хочу задать вам вопрос, который мне бы следовало задать вам тогда. С какой именно целью вы пришли тогда в бакалейную лавку?

— Я… я не знаю. Мною уже тогда владела мысль о том, что готовится убийство. Я пришел посмотреть на этого человека, только для этого. Чтобы понять… А потом…

Он замедлил шаг и добавил со страстной настойчивостью:

— Я считал: кто-нибудь должен предупредить этого человека о том, что он приговорен к смерти… чтобы не лишать его последнего шанса на спасение.

— В вас много романтики, Субейрак, — вставил Сильвэн.

— Именно так я и думал, — сказал Ватрен. — Я велел вам той ночью сесть под арест, чтобы спасти вас от самого себя. Слушайте, мой мальчик, слушайте внимательно. Я подумал тогда о своем сыне. Мой сын отнесся бы к этому так же, как вы…

Он вдруг взорвался:

— Неужели вы думаете, что в семнадцатом году мое сердце было на стороне тех, кто расстреливал восставших?

Приступ гнева тотчас прошел, но Франсуа хотелось обнять Старика за этот выкрик.

— Господин майор, вот… если бы вы разрешили задать вам вопрос личного порядка?

— Давайте, мы ведь здесь полуштатские, на полуокладе, на полупайке.

— А вы, господин майор, вы сами?..

— Я?

— Вы. Зачем вы пришли тогда в лавку, хотя были так же измучены, как и все мы?

— Я чувствовал, что в воздухе пахнет глупостью. Я подумал, что именно вы с вашей неуравновешенностью можете оказаться способным на нее; ведь из всего батальона только вы, и врач значились в графе «Б»… И в конце концов — к черту эту ночь и этого человека из Вольмеранжа! Сегодня не видно телеги, но там ежедневно умирает по тридцать человек! А сколько людей гибнет в России, в Северной Африке, везде! Тогда была война, один человек не шел в счет.

— Вы действительно так думаете, майор Ватрен? — спросил доминиканец.

— Нет, святой отец, нет, на самом деле я думаю не так… А впрочем — да. Я сам не знаю. Одна половина во мне считает, что это не имеет значения. А другая половина, наоборот, считает, что это очень важно.

Они продолжали шагать.

— Прежде я вовсе не думал, так было гораздо лучше.

— Господин майор, а если поставить вопрос иначе, — сказал доминиканец, — например: была ли возможность избежать казни этого человека? Была ли его смерть необходима?

Майор ответил тотчас со всей прямотой:

— Не думаю, чтобы его смерть была необходима. На месте судьи я бы дал ему шесть месяцев тюрьмы.

— Значит, это было преступлением, — сказал Субейрак.

— Шла война, — возразил Сильвэн.

— Das ist Krieg, — зло усмехнулся Субейрак.

Впрочем, ирония больше не действовала на них. Они по-прежнему шагали. Шел дождь, но они не замечали его.

— Это преступление, — с силой промолвил, наконец, Ватрен. — Это преступление, и виновен в нем я. Я помешал этому человеку бежать, нарочно оставаясь при нем до рассвета. Я вам говорю, Субейрак, — под конец парень понял, в чем дело. Он это понял, когда вы вошли. Думаю, что ему не прочитали приговора. Это я убил его.

В голосе Ватрена послышались хриплые, всхлипывающие звуки. Он споткнулся, попав ногой в щель между досками, изъеденными сыростью, и, выбросив вперед руки, с трудом сохранил равновесие. Он продолжал: