Арман Лану - Майор Ватрен

«Неземному капитану» Гондамини, дипломированному штабисту, война представлялась беспрерывным рядом задач, которые следовало решать по всем правилам; такой взгляд на мир делал это абстрактное существо самым жалким из всей компании.

И наконец, Субейрак, со своей душевной драмой, мучимый одним и тем же вопросом, на который он не находил ответа: «Как получилось, что я, ненавидящий войну, я, подписавший все воззвания против нее, каким образом я пацифист, стал хорошим офицером?» И действительно, как уже можно было в этом убедиться, Субейрак стал прекрасным офицером.

— Господин капитан, — отчеканил Субейрак, — не понимаю, как вы, посещая церковь каждое воскресенье, можете защищать взгляды, которые под стать лишь убийцам.

— С нами бог — проговорил Бертюоль, передвигая мундштук с одной стороны рта на другую.

— Gott mit uns [9] С нами бог (нем.) . , — язвительно сказал Дюрру.

Капитан Бертюоль расхохотался. Он хорошо владел своим лицом. Ватрен не двигался. Раздумывал он о чем-нибудь или просто отдыхал, ни о чем не думая?

— Такому язычнику, как вы, Субейрак, — сказал Бертюоль, — не понять, каким путем католик улаживает свои отношения с богом. Вот послушайте, дело было в начале оккупации, в декабре 1919 года. Я первый, со своим взводом вошел в немецкий городок неподалеку от Трева. Население было насмерть перепугано; Вхожу я в один дом, там вся семья в сборе: жена-красотка да и дочери тоже. Я был один.

Рассказывая, Бертюоль вытащил револьвер Маб, начищенный и сияющий. Он подавил гримасу — мучительно болели ноги — и продолжал:

— Я сказал им: «Вы побежденные. Мы победители. Я ничего не требую». И я положил револьвер на стол.

Все молчали. Бертюоль улыбнулся.

— Я неплохо провел время в этом доме, — сказал он, выждав минуту.

— Но, капитан, — заметил Ванэнакер, — вы же не отважитесь утверждать, что вы…

— С матерью и с двумя дочерьми, — ответил Бертюоль. — С теми, короче говоря, которые были недурны.

Пофиле разразился раскатистым, раблезианским смехом.

— Не поймите меня превратно, Пофиле. я ничего не брал силой. Они сами мне все предоставили. Пора вам, господа, научиться, как должно вести себя победителям.

— Я всегда считал бесполезным загромождать себе голову излишними знаниями, — сказал Дюрру.

Ватрен на этот раз ворчливо вмешался:

— То, что мы победим, доктор, не подлежит сомнению.

— Потому что мы сильнее, — миролюбиво добавил Бертюоль.

Майор никогда не знал, шутит ли капитан пулеметчиков или говорит всерьез. Он мог еще одернуть врача, сделавшего явно пораженческое замечание, но ирония Бертюоля его обезоруживала.

Пофиле расхохотался, и опять с большим опозданием. В этом парне с лицом и повадками деревенского почтальона было много ребяческого.

Субейрак сказал ему:

— Смотри, сдерут с тебя немцы шкуру, Пофиле! [10] Игра слов, связанная с фамилией Пофиле: peau — кожа, шкура; filet — мясо (франц.) . — Эту шутку повторяли с первых дней. И Пофиле всегда отвечал, подмигивая, как Верлом из взвода Субейрака; «Не шкуру, а только сало».

Пока что при нем было и то, и другое.

— Ну хорошо, господа, — прекратил Ватрен пререкания, кладя на стол салфетку. — Сейчас (он взглянул на часы)… без двадцати пяти одиннадцать, а день был у нас трудный. Неизвестно, сколько мы здесь пробудем. Я знаю только, что нас должны отправить. Организуйте отдых ваших людей. Да и сами отдохните.

— Разрешите сказать, господин майор, — произнес «Неземной капитан» своим бесплотным голосом, — прошу извинить, но я должен объявить всем, что командование полка срочно запросило сведения о личном составе офицеров и унтер-офицеров батальона. А я, со своей стороны, прошу, кроме того, представить мне подробную сводку о состоянии боеприпасов и о запасах продовольствия. Отчеты должны быть представлены завтра утром, в восемь часов на КП.

Ватрен покосился на него, переступил с ноги на ногу и затем ворчливо пробубнил:

— Конечно, вы правы, капитан Гондамини, но и в десять часов достаточно рано. А сейчас, господа, приказ: спать. — И он направился к вешалке — сложному переплетению из оленьих рогов, на котором висело несколько красных с золотом военных кепи; среди зелено-серых пилоток они напоминали яркие спелые плоды.

Субейрак шепнул Пофиле:

— Сон входит в служебные обязанности.

Пофиле фыркнул. Майор затягивал портупею. У него была мощная грудь борца 1900-х годов со слегка выдававшимся под ней животом, грудь ярмарочного атлета. Должно быть, майор Ватрен был весь покрыт шерстью, как медведь!

— Спокойной ночи, господа.

Все встали, майор собирался уже выйти с Гондамини, который всюду следовал за ним, точно тень, предусмотренная уставом, как вдруг открылась дверь. Нарядный, затянутый, кокетливый унтер в бежевых офицерских гетрах остановился перед майором.

Роскошный унтер шаркнул и протянул пакет.

— От полковника, господин майор.

Майор вскрыл пакет и прочел письмо. Лицо его посерело.

— Это невозможно, — пробормотал он. И резко добавил: — Полковник на своем КП?

— Да, господин майор.

— Я иду к нему.

— Но, господин майор, полковник отдыхает и…

— Я иду к нему.

Гондамини вышел предупредить шофера. Остальные офицеры не двигались с места. Майор перечитал письмо. Он снял кепи, провел рукой по коротким волосам и повторил как бы про себя:

— Невозможно.

За дверью затарахтел мотор машины. Ватрен вышел посреди всеобщего оцепенения. Не в привычках командира батальона было так обнаруживать свои чувства. Капитан Бертюоль пошел за ним. Вспышки молний над Вольмеранжем на мгновенье ярко осветили фантастические, тут же исчезавшие пейзажи. Все услышали, как машина набирала скорость, Бертюоль глубоко вдохнул воздух расширенными ноздрями, обернулся к молодым офицерам и сказал:

— Гроза, господа. Женщинам будет страшно. Прекрасная ночь, чтобы заниматься любовью!

В дни «странной войны» — выражение, которое уже надоело военным, — офицеры обычно оставались после ужина в батальонной столовой, острили довольно плоско, пели непристойные песни и вели бесконечные споры за рюмкой вина. Это всегда происходило после ухода командира батальона, так как он не терпел подобных развлечений.

В этот вечер более молодые из офицеров удрали пораньше: о неприятности всегда успеешь узнать завтра. Оставалось несколько офицеров. Большая гостиная в загородном доме, принадлежавшем какому-то присяжному поверенному из Меца, в которой они ужинали, была обставлена с безвкусно провинциальной буржуазной пышностью. Офицеры не расходились; они слишком устали и опасались той ужасной бессонницы, которую вызывает переутомление. За столом сидел капитан Блан из первой роты, человек безрассудной храбрости, с карими бархатистыми глазами, и Бертюоль, который от усталости беспрерывно курил, зажигая одну сигарету от другой. Младший врач, по прозвищу Эль-Медико, широко расставив ноги, развалился в мягком наполеоновском кресле с высокой спинкой. Кроме них, в комнате находились Тома Каватини — молодой учитель, похожий на толстеющего итальянского монаха, социалист из Па-де-Кале, обращенный в католицизм книгами Шарля Пеги, прозванный Тото, так как он немного заикался, и Ванэнакер, о котором Субейрак говорил, что благодаря своему росту он составляет «отдельную часть», испытывающую постоянные затруднения в снабжении и транспортировке.