Аугуст Гайлит - Новеллы

Поэтому, вернувшись в дом, Ивола была любезна, собрала пришельцу поесть, дала ему переодеться в зипун покойного мужа, поговорила о погоде, о своем хуторе и лишь затем, как бы между прочим, окольно расспросила его, отчего он спасался бегством.

Такой неожиданно радушный прием удивил Тоомаса. Он ожидал всего, но не подобной заботливости и доброжелательства. И что он должен говорить? Осторожно, взвешивая каждое слово, он рассказал о своих невзгодах последних лет, о том, как четыре года ни за что отсидел в тюрьме, как вышел оттуда, как терпел холод, голод и лишения и как, доведенный до крайности, попытался с отчаяния украсть лошадь. Все это он поведал с такой детской простодушностью, с такой чуть ли не слезой в голосе, что даже и сам уверовал в свою невиновность. Когда же он закончил, хозяйка сказала:

- В жизни всякое бывает, почему бы и нет! Постарайся теперь опять стать порядочным. Терпенье и труд все перетрут. У меня сейчас нет батрака, хочешь — можешь остаться на хуторе. Только должна предупредить: работать придется как следует, лености я не потерплю. А нет — расскандалимся вмиг, и ступай откуда пришел!

И больше об этом разговора не было.

Тоомас долго думал и размышлял над своим положением. Ходил по замерзшим полям, бродил по лесам Мустоя, заглядывал в хлева, в амбары и все не мог решить, что же ему делать. Остаться в батраках? Но он ведь в жизни не работал... это казалось все так сложно и непривычно... Хотя куда ему деваться на зиму глядя? Можно попробовать, конечно, и здесь... Так он колебался дня четыре или пять.

Несколько дольше он задержался у стойл с лошадьми. Он просто не мог уйти отсюда. Эх, кабы ночью, когда Ивола спит, сесть на одну из них, другую взять в повод — и наметом, через поля! Если бы удалось продать их за границу, он бы на зиму был обеспечен. Мог бы жить привольно, посвистывая, разгуливать по лесам, по деревням шататься. Мысль эта, как он ни пытался ее отогнать, не оставляла его в покое. Он вышел было из конюшни, но махнул рукой и вернулся обратно. Долго любовался на лошадей, гладил их, разговаривал с ними, кормил их и ласкал.

- Ешьте, ешьте, милые, - приговаривал он, сияя глазами, - как знать, может, и будет у вас еще впереди большой забег по лесам, по болотам, но для этого вы должны быть быстры, как ветер. Хотя время еще есть, пока еще есть и на раздумывания, и на все...

Однако дни шли за днями, Ивола была по-прежнему добра, разговорчива и не обременяла его работой. Тоомас ходил за лошадьми и скотиной, ездил на мельницу, возил из лесу дрова: вечерами же они сидели с Иволой вдвоем в задней комнате, и хозяйка вслух читала Библию или газету. Было так неописуемо приятно сидеть возле теплой печки и не то наяву, не то во сне слушать голос Иволы и завывание ветра в трубе. Он никогда прежде не жил такой тихой и спокойно жизнью, и она казалась ему нереальной, как сновидение. А в воскресенье он запряг лошадь, и они вдвоем с хозяйкой поехали в кирку, Тоомас одетый в платье покойного хозяина, ноги под меховой полстью, на голове кожаная шапка с пупочкой. Когда проезжали мимо мутояских полей, Ивола велела остановить лошадь и сказала:

- Видишь, Тоомас, эти поля по весне надо будет поднять, и тогда и у меня и у тебя будет хлеба и добра, всего предостаточно!

Тоомас важно кивнул головой:

- Да, конечно, - сказал он, - это мы сделаем!

Никто прежде не разговаривал с ним так! Он прямо с растроганностью глядел на хозяйку. Привыкший к одним издевкам, он чувствовал себя даже неловко от такого сердечного обращения. И чтобы хоть как-то отблагодарить Иволу за ее дружелюбие, работал от зари до глубокой ночи. Ни минуты не сидел спокойно на месте, все сновал, делал что-то. Ивола только диву давалась — она впервые видела такого батрака. Вот дурачок! - улыбалась она про себя и провожала Тоомаса влюбленным взглядом.

Но когда над полями загуляли метели и стал падать снег, Тоомас неожиданно затосковал. Охваченный неизъяснимым беспокойством, он маялся и не находил себе места. Смотрел в лес, вздыхал тяжело. Потом вдруг оставил работу, кинул все и бросился к лошадям... Прочь! Прочь отсюда! - кричал какой-то голос у него внутри. - Бери лошадей и беги, не мешкая и не раздумывая, видишь, как пуржит, как по полям и лесам тучами носит снег? По такой погоде ни единого следа не останется, миг — и ты растаял, как птица в небе!

Руки нашаривали в темноте конюшни уздечки. Словно в лихорадке, он распутывал привязь. Не в силах больше ни о чем другом ни думать, ни помышлять, весь во власти одного порыва — взять лошадей и мчать отсюда подальше...

Но тут его окликнула Ивола, и Тоомас как очнулся от сна. Точно пойманный на краже вор, он смущенно побрел на зов. Ему было неловко, он дорожал. Казалось, в глазах Иволы он читал укор и посрамление. - Ох и скотина ты! - ругал он сам себя, - тебя от тюрьмы спасли, доверяют тебе, человеком тебя считают, а ты в конюшню кинулся, ограбить средь бела дня захотел! И чтобы как-то загладить свою вину, он работал теперь прямо до одури.

По воскресеньям, когда Ивола гостила у родни, Тоомас отправлялся к портному Кантерпассу. Лачуга его стояла на земле Мустоя, за что он платил ренту хозяйке и отрабатывал на хуторе дни. Долговязый, худой, с плешью и с пышными усами, со ртом непрестанно тарахтящим, как мельница, Кантерпасс всегда радовался приходу Тарака. В конечном итоге ему было все равно, кто сидит рядом. Ему нужен был просто слушатель, который бы, не перебивая, внимал его затейливым и фантастическим историям. И Тоомас внимал, слушал до поздней ночи, потом тихо вставал и уходил, зная, что портной, даже не заметя, что остался один, будет говорить и говорить дальше — до самого рассвета.

Так миновала зима. В полях зазвенели ручьи, лес наполнился щебетом птиц, и дурманяще запахло талой землей. С приходом весны Тоомас опять загрустил. Им опять овладело беспокойство, вокруг были лесные заросли, болота, смолистый дух, журчали воды. Все чаще посматривал он в сторону леса и вздыхал. Во сне и то кричал, бредил, видел себя скачущим на горячем коне, крадущимся к чужому амбару. И однажды, проснувшись с гудящей головой, весь в поту, он решил, что уйдет с хутора. Ничего не возьмет с собой, даже коня, увяжет узелок, простится с Иволой и пойдет, не оглядываясь.

Но поля ждали плуга и семян. На хуторе появилось еще несколько батраков и поденщиц. Даже Кантерпасс и тот пришел помочь. Работы хватало допоздна.

Когда же страда кончилась, Тоомас сказал:

- Ивола, завтра я уйду отсюда.

Ивола поглядела, улыбнулась, но ничего не ответила. А назавтра утром велела запрячь лошадь и попросила Тоомаса в последний раз сопроводить ее в кирку. По дороге они не перемолвились ни словом. Тоомас был невесел, рассеян. В крике они сидели рядом, пели, молились. Когда же народ по окончании проповеди заторопился к повозкам, Ивола сказала: