Виктор Московкин - Лицеисты

Мироныч и Машенька с живейшим интересом уставились на Ольгу Афанасьевну. Она пояснила:

— Гость в самом деле был, и, как говорит Петр Андреевич, неприятный. Хотя еще ничего неизвестно. Тебе, Мироныч, следует сегодня же забрать оставшиеся листовки. Сюда ни ногой.

— Предлагал я, чтобы встретила его Машенька, — сказал аптекарь, осуждающе поглядывая на Ольгу Афанасьевну. — Тоже домашняя учительница, тоже Марья, жила здесь еще месяц назад, о чем я и говорил ему. Но вот не соглашается.

Машенька покраснела, сказала горячо:

— Отчего вы решили, что я не сумею?

— Знаю, что сумеешь встретить, — любуясь ею, ответила Ольга Афанасьевна. — Потому-то и не соглашаюсь, неприятностей не хочу для тебя. К тому же, что это не наш товарищ, — всего только предположение Петра Андреевича. Я больше беспокоюсь о том, где он проведет эти сутки.

— Я бы на вашем месте о нем не беспокоился, — жестко сказал аптекарь.

На звонок Варенцова открыла сама. На пороге стоял тучный господин — крупный нос, мясистые губы человека, любящего плотно поесть. Старый аптекарь прав: гость не внушал доверия.

— Не иначе это вы, — начал он бодро.

— Да, это я, — насмешливо отозвалась Ольга Афанасьевна.

— Позвольте спросить, «Воскресение» Толстого есть?

Варенцова почувствовала облегчение: назван пароль, существующий для связи руководителей «Союза».

— «Воскресения» Толстого нет. Есть «Дурные пастыри» Мирбо.

— Иван Алексеевич, — назвался гость, протянув пухлую руку.

Пригласив его в комнату, Ольга Афанасьевна услышала, что он прислан из центра, ему необходимо ознакомиться с работой в Ярославле. Варенцову не удивило это сообщение — такая проверка могла быть. Гость сказал, что долго задерживаться в городе не может, сейчас он намерен послушать, что сделано, а потом, если это возможно, неплохо бы свести его с активными членами местной организации, чтобы полнее было впечатление.

Не было ничего неестественного и в этой просьбе. Они проговорили около трех часов. За окном, которое выходило на крышу пристройки, начало смеркаться, багровел край закатного неба. От чая гость решительно отказался и уверил, что документы у него надежные, поэтому он и нынешнюю ночь проведет в гостинице. Ольга Афанасьевна провожала его до выхода.

На пороге он не удержался, сказал:

— Чувствую, что дело у вас не очень законспирировано, Марья Ивановна. Если так пойдет и дальше, вы провалитесь!

Варенцова вглядывалась в него с искренним недоумением. И тогда он спешно поправился:

— Со стороны, может, преувеличиваю. Все может быть. По крайней мере, результатами я доволен…

В темноте он не видел бледности, разлившейся по лицу Баренцевой.

Приезжий гость не пошел в гостиницу, поплутал по улицам, а после направился в городское жандармское управление. В тот же вечер в Москву полетела шифрованная телеграмма:

«Л. А. Ратаеву. Сведений масса. Многое едва удержал в памяти, так как записок вести не мог. „Союз“ в руках у нас, вопрос лишь о способе использования материала. Но об этом завтра. Остаюсь искренне уважающий и глубоко преданный вам покорный слуга. Меньщиков».

За шумом приводных ремней, жужжанием веретен людских голосов почти не слышно. Едко пахнет горелым маслом, хлопковой пылью. В углу, справа от входа в цех, над машиной склонились ремонтировщики. У них напряженные озабоченные лица. У приводного ремня задрался конец. Ремень хлопает с равными промежутками: чек-чек-чек… На него пока не обращают внимания: вот наладят машину и тогда сходят за шорником.

В дверь заглянул Василий Дерин, торопливо позвал Федора Крутова. Федор хотел выйти к нему, но заметил в проходе фабричного механика Чмутина. Идет стремительно, полы сатинового халата разлетаются в стороны, как крылья приготовившейся к полету птицы. Остановился у машины, тоже стал сосредоточенно слушать.

Увидев возле мастеровых начальство, поспешил к машине мастер Терентьев. На рыжей жесткой бороде налипли пушинки хлопка. Выпучил глаза, прикрикнул на ремонтировщиков важно:

— Торопитесь, ребята, сегодня сдать надо.

Чмутин оглянулся на него — понял, к чему сказаны были слова, — презрительно хмыкнул. Достал из кармана халата белоснежный платок, тщательно вытер лоб, холеные полные щеки — так делают, когда закончена трудная работа. Затем удовлетворенно кивнул ремонтировщикам, дескать, не мне вас учить, и поспешил по своим делам. Вытянув шею, мастер почтительно последовал за ним — может, начальство соизволит оглянуться, спросить что-нибудь.

И только тогда Федор вышел на лестничную площадку, вопросительно посмотрел на Дерина.

— Марфуша сейчас была. В каморки пришел студент, а за ним сразу слежка. Говорит, что спрятала у себя. Добивался или тебя, или меня.

— Может, Мироныч?

— Откуда я знаю. Надо идти, ждет она у ворот.

— Мне сейчас никак нельзя. Машину надо пустить.

— Без тебя пустят.

— Кто? Один Васютка Работнов. Чего он сможет!

— Ну, приходи, когда освободишься. Я пойду сейчас отпрашиваться. Да, — спохватился Василий, — еще новость. Утром арестовали Евлампия.

— Не болтай, — не поверил Федор. — За что его?

— Это их спрашивать надо. Из каморок взяли.

— И больше никого?

— В том-то и дело. Думай на что хочешь.

— Я постараюсь побыстрей вырваться и прибегу.

Арест Колесникова поразил Федора. Когда Евлампий сболтнул в курилке о появившихся листовках: «Марьи Ивановны подарочек», было понятно, за что взяли. В тот же день и был выпущен. Но почему сейчас?

Раздумывая об этом, Федор не заметил, как сзади появился старший табельщик Егорычев. Страж фабричный держал под мышкой штрафную книгу. Последняя запись в ней под номером девятнадцать гласила: «25 копеек. Помощник прядильщика Сизов. В коридоре сидел на окне с крутильщицей, которая оправляла початки, и баловал, а крутильщица кричала довольно шибко, что слышно было на лестнице».

Девятнадцать оштрафованных за один день! Для ровного счету не хватает двадцатого. Найдет его старший табельщик и будет доволен: можно идти домой, ужинать и спать спокойно.

Рваный ремень отсчитывает: чек-чек-чек…

— Почему хлопает? — жизнерадостно спросил Егорычев. Как охотник при виде дичи замер, ждал ответа.

Занятый делом, Крутов машинально сказал:

— Пусть себе хлопает.

Егорычев подкрутил роскошный ус: в голосе мастерового слышится явная непочтительность. Раскрыл книгу и вывел химическим карандашом, медленно, наслаждаясь, цифру двадцать.

— Тридцать копеек штрафу, — произнес вслух.

Федор не оглядывается, не приподымает головы, прислушивается, не добавит ли Егорычев еще что. А мысли совсем о другом.

«Если это Мироныч, зачем он пошел в каморки? Как его пропустили на фабричный двор?»