Фелицитас Хоппе - Пикник парикмахеров

Прошли еще целый день и целая ночь, прежде чем настал наш черед попытать счастья. Под проникновенные молитвы местных монахов меня по плечи окунули головой в воду, так что я было думала, мне конец. Я уже собиралась отдать душу, не знаю кому, но в этот миг меня снова вытащили и принялись хлопать по спине и щипать за щеки, пока я не открыла глаза и не увидела над собой сияющее лицо отца. Первый и единственный раз мне удалось сделать его счастливым, потому что на голове у меня не осталось ни одного волоска. Лучи утреннего солнца, должно быть, весело играли на моей лысой голове, меж тем как отец смущенно сунул беспрестанно поющим монахам крупную сумму денег, после чего, на краткий миг прижав меня к своему радостно бьющемуся сердцу, решительно нахлобучил мне на голову шапку и пробормотал: слава Богу!

В этот день отец был так счастлив, что против обыкновения повел меня обедать в ресторан. Мы зашли в расположенную неподалеку гостиницу, где, к моему большому удивлению, отец принялся есть и пить за троих, то и дело опрокидывая рюмочки со шнапсом, обильно закусывая куриными ножками со свежеиспеченным картофелем и снова запивая шнапсом; лимонад для меня лился рекой, и я едва не сорвала с головы шапку, разгоряченная от тепла и восторга.

Так как час был поздний, отец решил отложить отъезд домой до следующего дня. Мы провели весь вечер в гостинице вместе с другими паломниками. Стены маленького зала, будто праздничными украшениями, были увешаны клюками и лохмотьями чудом исцелившихся. Все, кто снова мог двигать руками и ногами, собрались вокруг большого стола в центре помещения и принялись так лихо скакать и отплясывать, что отец мой неодобрительно нахмурился, и хозяин, желая его умиротворить, подал ему еще шнапса: пейте, сударь, на здоровье, все за счет заведения, даром, как Господня милость!

Время перевалило далеко за полночь. Отец уже совсем осоловел, как вдруг дверь распахнулась и в зал ввалилась пестрая толпа ряженых. На них были всяческие маски и костюмы, и на незнакомых мне инструментах они играли мелодии, от которых у меня защемило сердце. Глаза у отца заблестели, и он даже взял меня на колени, чтобы мне было лучше видно. Я чувствовала, как его сильные ляжки подрагивают в такт музыке. Мне показалось, он даже тихонько подпевает. Странные фигуры с длинными красными носами протискивались между столами, пили из стаканов и хватали с тарелок, что еще на них оставалось.

Потом один из них вдруг заиграл на здоровенной гребенке, и в зале наступила мертвая тишина. На сцену поднялась молодая женщина в блестящем платье и рыжем парике и запела. А как только она начала петь, красноносые разрыдались. Слезы скапливались на кончиках носов и тяжелыми каплями падали на столы и на пол. Я чувствовала, что руки отца взмокли от пота. Губы у него задрожали, из груди вырвался свистящий стон. Я подумала, он вот-вот умрет. Покачиваясь, он встал из-за стола, схватил певицу за подол платья и, стащив в зал, закружил в танце.

Ночью в постели я, затаив дыхание, благоговейно прислушивалась, как отец, по чьей просьбе над соседней кроватью растроганный хозяин собственноручно повесил лик Мадонны, долго и терпеливо охаживает мою мать.

На следующее утро в окно ярко светило солнце, а на голове у меня опять вовсю топорщились волосы.

Каждый год в мае приходят парикмахеры. Нам хочется размахивать флажками, как они, и так же гордо носить белые халаты. Мы любуемся их длинными, гибкими пальцами и жадно поглядываем на заманчиво покачивающиеся большие корзины, полные белых кроликов и яиц, вина и печенья.

Когда приходят парикмахеры, дождя не бывает. Им незачем смотреть на небо, они и так знают, что оно голубое и солнце сияет на их гладких лысинах. Подобно сетям раскидывают они в тенистом парке у самого озера мягкие покрывала. Никогда не торопятся и, будто студенты на каникулах, лежат в траве, скрестив руки под головой и прикрыв глаза веками. Что творится под веками, мы не знаем; парикмахеры не раскрывают книг и не оставляют исписанных бумажек в мусорных корзинах. Мы прячемся в кустах и прислушиваемся к их невинному дыханию, пока наконец один из них не встает, чтобы забить первого кролика.

К парикмахерскому делу относятся мытье, стрижка, укладка, прическа, окраска, блондирование, восстановление, завивка, тонирование, лакировка для защиты от ветра, бритье, маникюр, педикюр, а также изготовление париков и шиньонов. Все это кролик прочитывает по безволосой руке парикмахера; все это знаем и мы, дрожащие соглядатаи в майском кусте, — и, однако, едва сверкнут ножницы, крепко зажмуриваем глаза и прижимаем ладони к ушам и голове, точно еще не разгадали фокуса, каким образом все отрастает заново. Но вот парикмахер смеется, подмигивает нам и бьет яйцо о сковородку.

Впрочем, нас это не касалось. Трапезничать с плешивыми не к добру, говорила бабушка и морщила нос, будто чуяла в воздухе несчастье. Она стригла нас по-своему — вкривь и вкось тупыми ножницами; кому нужна красота в такую погоду! Когда мимо проходили парикмахеры, она завешивала окна тяжелыми тканями и заколачивала дверь досками. Но мы выбирались через подвал на улицу и, убегая, слышали, как бабушка ругается нам вслед. Мы не могли ждать, мы хотели быть красивыми, хотели сидеть на мягких покрывалах и обедать за настоящим столом, на белой скатерти без пятен и объедков; парикмахеры лоснящимися губами обсасывали кости так, что они блестели, словно отполированные зубы, а потом размашисто бросали их через плечо в озеро. И вот, замирая от восторга, мы поступили к ним на службу.

Когда настал вечер, мы гордо, слегка покачиваясь от тяжести, понесли корзины с пустыми бутылками и в последний раз прошли мимо бабушкиного дома — с заколоченной дверью, с занавешенными окнами, за которыми мы, однако, ясно видели ее — со сжатыми на прощание кулаками.

Мы освоили ремесло быстро и основательно. Все лето напролет стирали халаты и тяжелым утюгом разглаживали их до последней складочки. Когда с деревьев стали опадать листья, мы уже начали стричь и причесывать, окрашивать и блондировать, так что скоро у нас на руках исчезли волосы, а сами руки стали мягкими и гибкими, как у мастера. По утрам мы проверяли ногти, не осталось ли следов вчерашней работы, ведь только чистые руки гарантируют успех дела.

Зимой у нас стали мерзнуть головы. Мы подняли взгляд от работы и увидели их за бледными лицами клиентов в зеркале — гладкие и блестящие, словно новенькие пушечные ядра. И по вечерам, когда не могли согреться под одеялами, мы рассказывали друг другу истории о нескончаемом лете у озера, истории, которые не вмещались в наши ночи, ведь уже на рассвете у дверей собирались клиенты. Стучали кулаками по замерзшим стеклам, нетерпеливым дыханием отогревали в них проталины. Потом, протиснувшись внутрь, толкались и спешили занять стулья, будто их не хватало на всех. Вода в котлах едва успевала согреваться, мы потели и мерзли, бегая между умывальными тазами, завивая локон за локоном калеными щипцами и размахивая расческами, щетками и зеркалами: смотрите-ка, какую красоту мы вам навели ради праздничка, Рождество-то уже на носу! По ночам мы, пыхтя, подметали пол и сносили ведра с волосами в подвал, где делали из них парики наподобие зимних шапок. Когда нас никто не видел, мы натягивали их друг другу на уши и вовсю смеялись, глядя на свое отражение в зеркале, только теплее нам от этого не делалось.