Йозеф Томан - Дон Жуан, Жизнь и смерть дона Мигеля из Маньяры

- Человек, обладающий твоими средствами, Мигель, может устроить себе жизнь не хуже нашего католического величества, - говорит Альфонсо, в третий раз накладывая себе на тарелку жаркое.

- Король наш, - подхватывает Диего, - да будет милостив к нему господь, а он к нам, сам себя обдирает, как луковицу. Еженедельно - праздник в Мадриде, и каждый последующий пышней предыдущего, и охота в горах Гвадаррамы, а по вечерам, поди, размышляет, когда же спадет с него последняя золотая чешуйка.

- А я защищаю нашего короля, - заявляет Паскуаль. - И делаю это охотно и всеми силами. Он на редкость благочестив. Путь его усеян добрыми делами. Утверждаю - он не только равен деду своему Филиппу Второму, но даже превосходит его в...

- Долгах, - сухо замечает Альфонсо.

- Де Аро - это вам не грабитель Лерма, который обчистил Испанию, как бандиты - деревенский дом. Маркиз де Аро - честный человек.

- Кто может утверждать это? Кто знает, сколько золота прилипает к его рукам, когда он подсчитывает государственную казну?

- Нет, Альфонсо, де Аро не повинен в том, что король беднеет, а Испания превращается в безлюдную пустыню. В этом виновата война, король то и дело посылает войска в Чехию, на помощь Фердинанду Второму, а это стоит уйму денег.

- Ошибка в том, - говорит Альфонсо, - что тридцать восемь лет назад Филипп Третий изгнал из Испании мавров.

- Нет, нет! - восклицает Паскуаль. - Это было правильно! С какой стати нам кормить неверных?

- Ошибаешься, дружок, - возражает Альфонсо. - Это их трудолюбивые руки кормили нас! К тому же все они давно крестились.

- Только для виду, Альфонсо. Мы пригрели змею на груди, и в один прекрасный день она ужалила бы нас.

- Настоящий виновник - этот проклятый Ришелье, - вступает в спор Диего. - Заглатывает наши заморские владения одно за другим, и теперь, когда от нас отторжена Португалия, нам остается пойти по миру. Кого прокормят камни, в изобилии произрастающие в обеих Кастилиях? Если б не Андалузия - Испания сдохла бы, как пес под забором. А мы - корми всю страну! Разве это справедливо?

Молчавший до сих пор Мигель заговорил:

- Вот вы толкуете - тому-то и тому-то нечего есть. Но ведь эта беда затрагивает только желудок.

- А разве есть что-нибудь, что мучит человека сильнее, чем пустой желудок? - спрашивает Альфонсо.

- Неутоленная жажда - напрасное желание, - быстро отвечает Мигель. - Я не желаю умирать, как все. Я жажду жить вечно. Жажду бессмертия. И что же мне делать с моею жаждой, с моим желанием? Могу ли я ходить по этой земле сложа руки? Могу ли молча смотреть, как вырастали на этой земле властители, святые, открыватели новых земель, завоеватели, полководцы, чья тень покрывала полмира, как отняли они у нас, у своих детей и внуков, всякую возможность отличиться?

- Как так? - не понял Паскуаль. - Ведь можно...

- Что можно?! - Мигель уже кричит, и слова его падают, как молнии. Можно стать мирным обывателем в ночном колпаке, который чтит и блюдет мудрые и дурацкие законы страны, который в тишине плодит детей, который ползает не по жизни, а около жизни, как побитая собака, интересуясь только своим пищеварением, да еще тем, чтобы все видели его показную набожность и не замечали тщательно скрываемые мелкие, жалкие грешки! Вот что можно! Можно захлебнуться в посредственности, в гнусной обыденности! Что остается нам нам, гордым или измельчавшим наследникам былой славы? Могу ли я сегодня отправиться в святую землю, чтобы во славе и чести сложить свои кости у гроба господня? Могу избивать неверных и окровавленным мечом гнать с Корсики сарацинов, как мой предок? Или переплывать океан, чтоб открыть Новый Свет? Могу ли я, после Тересы из Авилы и Лойолы, стать святым? Стать полководцем после Хуана Австрийского и командовать стадом нищих скелетов, которое зовется "испанская армия"? Я вас спрашиваю - могу ли я вообще совершить хоть что-нибудь, что достойно мужчины и дворянина?

Голос Мигеля разносится по просторной зале, и, когда он умолкает, воцаряется гробовая тишина.

- Он прав, - помолчав, говорит Диего. - Все великое уже совершено до нас. Нам остается... А что нам, собственно, остается, черт возьми?

- Посредственность, - отзывается в тишине Альфонсо.

- Или, - медленно выговаривает Мигель, - или найти какой-то новый смысл жизни.

Минута молчания, и Мигель продолжает с жаром:

- Взять в руки божье творение, ощупать его, проникнуть в сущность, овладеть его сердцем, преобразить руками и мыслью, вылепить из этого праха новый вид, новое существо, вдохнуть в него иную душу, душу, подобную твоей собственной...

- Ересь! Ересь! - завопил Паскуаль.

- Молчи, - обрывает его Альфонсо и спрашивает Мигеля:

- А каков смысл, какова цель твоей Жизни?

Мигель бледен; он тихо отвечает:

- Я еще сам не знаю. Знаю одно - тут должно быть бешеное движение. Идти, бежать, лететь без устали, без передышки - через горы и долы, только не останавливаться, ибо остановка - это смерть.

Все помолчали, потянулись к вину.

Мигель наблюдает за друзьями и за самим собой.

Вот, говорит он себе, четыре алчущих души - и до чего же различны!

Паскуаль, фанатик, святоша, приговаривающий весь мир к хмурой набожности; его целью будет - тонзура священника или монастырь. Сегодня его еще лихорадит бунтующая кровь, но он превозможет эту лихорадку под знамением креста. Бог наполняет собой - и наполнит весь его мир, и всю любовь, всю человеческую страсть сложит Паскуаль к его ногам. Такова и моя судьба!

Альфонсо, светский человек и практик, - хорошо плавает по волнам своего времени. Что имеете вы против нашей эпохи, против времени, в котором нам суждено жить? Мировоззрение этой эпохи нечисто; маска лжи, а под ней отвратительная правда: лицемерие, как говаривал Грегорио. Но, милые мои, подумайте, как это выгодно! Если я изменю богу, никто не увидит, разве что он сам. Ну, а уж его-то я сумею задобрить. Индульгенции-то на что? Отчитаю парочку молитв - и получу отпущение грехов на триста дней. И вы увидите, как я, потупив очи, шествую в храм хвалить Творца, как я шагаю в процессии, чья пышность увенчивает благочестие, вы заметите, как я пощусь на ваших глазах и каюсь в грехах моих. Так будет на улице и в храме. А до того, что я делаю дома, за столом своим в пятницу, или на ложе публичной девки, - до этого вам никакого дела нет.

Диего - совсем простенький случай. Как всякое животное. Растет, ест, толстеет, спит, прелюбодействует, пьет, лентяйничает, а насчет того, чтоб что-нибудь желать... господи, зачем? У отца богатые поместья. Когда-нибудь они перейдут к нему. У отца усердная и тихая жена. Когда-нибудь такая же будет и у него. И детей он воспитает по разумению своему, чтоб секли подданных и заставляли их работать - так же, как это делал его отец, как будет делать он сам.