Йозеф Томан - Дон Жуан, Жизнь и смерть дона Мигеля из Маньяры

Донья Клара, побледнев, вскочила:

- Что ты говоришь, Барбара? Он должен принять сан?

- Да, - торжественно подтвердила сестра, поняв, что задела нужную струну. - Его жизнь принадлежит богу. Он же предает бога ради своих прихотей. Убийце и преступнику уподобится тот, кто даст ему прибежище под своей крышей. Навсегда опозорена та дева, к которой он только приблизится...

Донья Клара, не слушая более, провожает сестру до лестницы.

Ее зеленоватые глаза горят необычайным блеском, белки подернулись кровавыми прожилками, мгла окутывает седую голову, в которой бурлит негодование и проносятся тени недобрых видений и предчувствий.

Она вошла в комнату, где застала Изабеллу и дона Флавио. При ее появлении отец и дочь разом замолчали.

Тишина.

Потом мать сурово произносит:

- Дон Мигель не должен более переступать наш порог.

Тишина сгустилась.

- Что ты сказала, дорогая? - в ужасе пролепетал потом дон Флавио.

- Душа этого человека черна, - говорит донья Клара, устремив взгляд в неведомые дали, словно под воздействием колдовских чар. - Я вижу в ней только язвы и гниль. Он губит все, куда бы ни ступил, и, где бы ни прошел, оставляет за собой разрушение и плач.

- Нет, нет, матушка! - всхлипывает Изабелла. - Он не такой!

- Ты его защищаешь?

- Я люблю его.

Донья Клара ходит по комнате, бесшумно, как тень, и движения ее медлительны, как движения лунатиков.

- Жизнь его обещана богу. Кто вправе кощунственно препятствовать этому?

Дон Флавио возразил:

- Многие посвящали себя богу, но потом становились супругами и отцами...

- Моя честь - в моей дочери и в моем доме, - решительно произносит донья Клара. - И они никогда не будут осквернены дыханием, голосом и стопою человека, готового ради страсти предать мать и бога!

* * *

Мигель проезжал в коляске по Большому рынку и узнал в толпе Грегорио. Монах стоял у палатки, к которой была привязана маленькая обезьянка.

Выйдя из коляски, Мигель подошел.

- Отдай обезьянку за десять реалов, добрый человек! - просил монах.

- Двадцать, падре. Видит бог, дешевле не могу.

- Я прибавлю к деньгам освященные четки, - торгуется Грегорио.

- Не могу, падре, ей-богу, не могу...

- Зачем тебе обезьянка, падре? - спросил Мигель.

Грегорио обернулся, лицо его осветилось радостью, и старый философ мгновенно превратился в ребенка. Ясные глаза его вспыхнули, и он с ребяческой улыбкой потер руки:

- Понимаешь, Мигелито, Солана, глупышка, просит обезьянку. Вот и хочу купить зверька, но, - тут он снизил голос до шепота, - я выклянчил нынче только пятнадцать реалов, так что приходится торговаться...

Монах весело позвенел монетками и бесхитростно улыбнулся Мигелю.

Мигель купил обезьянку, купил браслеты, колечко, игрушки - целую кучу вещей и лакомств, и они вместе отнесли все это в коляску.

- Садись! - повелительно говорит монаху Мигель.

- Что ты, что ты, сынок, - отмахивается старик. - Нельзя мне...

- Скорей, падре!

Монах осторожно опускается на бархатное сиденье, весь сжавшись - ему очень не по себе.

- Что подумают обо мне люди, Мигель?

- А ты говорил - не следует брать в расчет мнение других людей, когда делаешь доброе дело. И потом - кто тебя тут знает?

- Ошибаешься, душа моя. Меня тут знают многие. Я ведь хожу к людям, проповедую.

И в самом деле, множество встречных дружески приветствовали своего проповедника, восседающего в графской коляске, на Мигеля же они бросали неприязненные взгляды.

Какое уважение к нищенствующему капуцину! - с глубоким изумлением отмечал про себя Мигель. Меня вот и десятая часть не приветствует...

Коляска катила к мосту, ведущему в Триану. Недалеко от Торре-дель-Оро их заметили Паскуаль и отец Трифон, успевшие подружиться.

- Вы их видели, сеньор? - шепчет Трифон.

- Видел, падре. Это тот самый бродячий проповедник?

- Да, - со злобой отвечал Трифон. - Человек, который отнимает у нас графа Маньяра.

- У кого отнимает? - не понял Паскуаль.

- У меня, у бога, у святой церкви... Но не за монахом будет последнее слово!

Они сдвинули головы, шепотом делясь вероломным умыслом:

- Одного Грегорио? Но разве Мигель не грешит каждым словом, каждым поступком?..

- Одного Маньяру? Но разве Грегорио не развращает набожный севильский люд?

- Нет, нет. Обоих. Обоих!

А коляска, переехав через мост, достигла Трианы, и уже сбегаются к ней со всего предместья женщины, дети, старики.

Перед обезьянкой, перед кучей подарков, вся замерев, стоит Солана, только слезы счастливого изумления стекают по бледным щечкам.

- Ох, спасибо, сеньор Мигель, - пролепетала она наконец, целуя ему руку.

Грегорио притащил мех с вином, мужчины уселись, пока Солана разглядывала подарки.

Поговорили о делах города; Грегорио с ужасом поведал, что на рождество святая инквизиция сожжет тридцать еретиков. Потом рассказал, о чем он проповедует на улицах.

- Будьте осторожны, падре, - предостерег старика Мигель. - Некоторые ваши воззрения слишком смелы, слишком свободолюбивы, а инквизиции это не по вкусу.

- Я говорю одну правду, - возразил старик. - Я никогда не лгу, не клевещу и никому не желаю зла. Так что же может со мной случиться?

- Инквизиция неумолимо следует за указующим перстом доносчиков. И если, падре, у вас есть недруги...

- У меня? - искренне удивился монах. - Откуда им взяться? Я и бессловесную-то тварь не обижу, не то что человека, если человек этот беден и добр. Что же касается высокопоставленных, которых я не люблю, то в их глазах я так мал, что не стою и щелчка.

Мигель накрыл своей ладонью его руку и сказал так мягко, как говаривал некогда, в далеком детстве:

- Знаю, я-то вас знаю, добрая душа, но ведь не всяк к вам с добром... Вспомните, падре, Трифона.

- Благослови его бог во всем, - ответил Грегорио. - Ведь он, как и я, хочет трудиться во славу божию. Ну, а ты, сынок? Я видел вчера, как ты выходил из дома графа Сандриса. Ты сиял.

- Да, падре. Я влюблен в донью Изабеллу.

Грегорио стал серьезным, озабоченно наморщил лоб.

- Мать хотела видеть тебя священником, Мигель.

Мигель помрачнел, готовый взорваться, монах опередил его:

- Ничего не говори! Я тебя понимаю. Нельзя требовать, чтобы побег кипариса превратился в жасминовый куст. Слишком горяча твоя кровь, чтобы одна лишь любовь к богу могла дать тебе полное удовлетворение. Ты пылаешь, как факел, ты как гроза, ты все время в полете и не можешь быть иным.

Грегорио вздохнул, робко погладил руку Мигеля и добавил:

- Всего-то ты желаешь сверх меры, сынок... Да пребудет с тобою божья помощь, и да не ожесточится он против тебя! А ты действительно любишь донью Изабеллу?

- Я люблю Изабеллу, как никто никого не любил.

* * *

Когда привратник Сандриса сказал Мигелю, что по распоряжению графини его не велено впускать в дом, у Мигеля потемнело в глазах. В первый момент ему захотелось войти вопреки запрещению, однако гордость остановила его.