Юдит Куккарт - Лена и ее любовь

— Да, Сильвана Шефер, — подтвердила Лена. — Могу я теперь посмотреть комнату?

— Ага, сдаю, сдаю, — вспомнил он.

Она кивнула и представила себя с лицом мужчины. Молодого и красивого мужчины, и как она в этом обличье, только-только спрыгнув с коня и бросив поводья на решетку ворот и, увы, заодно на шиповник, в знак приветствия сдвигает широкую шляпу на потный затылок. Нацепила мужскую улыбку. Подействовало.

— Изумительно, ах, конечно! Теперь я понял, кто вы! — заорал он так громко, будто и соседи выказывали интерес к тому, чтобы узнать, кто она такая.

— Значит, вы умней меня, — ввернула Лена.

И его рот, большой и печальный, способный исторгнуть жалобу, но не грубость, разверзся расселиной.

— Ведь вы…

«Точно, она самая», — хотелось ей подсказать.

— Вы дочь, — прошептал он, — вы дочь моей Марлис. Надеюсь, вы больше не играете на пианино.

Она последовала в дом за Юлиусом Дальманом.

Пасхальные цветочки, украшавшие открытку, добрались до С. к Рождеству 1943 года. Казус с рождественской открыткой был одной из тех двух-трех историй, которые Марлис любила рассказывать про Дальмана, когда ей хотелось кого-нибудь позабавить. «Надо же такому случиться», — завершала она рассказ. И повторяла: «Произошло это в О., все происходило в О.». Лене она тоже так говорила.

До того, как открытка пропала, текст на обратной стороне прочитали трое. «Погода хорошая. Как ты живешь? Дорогая Марлис, не плачь, я тоже не плачу. Здесь очень хорошо, но если ветер западный, то воняет из лагеря. Робби Больц тогда говорит: «Ой, вечно эти евреи». С Робби Больцем я не дружу. Ты не можешь приехать? Твой Юлиус. Я тебя очень люблю». В тот день Марлис убедилась, что Юлиус Дальман в О. чокнулся. Никаких сомнений. Окруженный унылыми пустырями и елями на горизонте, запертый на той стороне иззелена-черной зубчатой лесной ленты, умом тронулся. Ведь только тот, кто тронулся умом, способен послать на Рождество эти невинные пасхальные цветочки. Марлис несколько раз перечитала открытку, сунула ее за пояс спортивных штанов, вечером прочитала снова, а наутро открытка исчезла из тумбочки. Вопросов она не задавала. Ждала. Летом Юлиус должен приехать. Как и в прошлом году, они будут распускать старые шерстяные вещи. Он вытягивает нитку, она сматывает клубок. «Можно я разок тоже надену красную юбку?» — спросит Юлиус. Она великодушно кивнет и смутится. «Что это с тобой?» — и она вопросительно тронет его живот.

«Как же он выглядел, мама?»

«Уморительно, — отвечала мать. — Просто умора».

И у Лены в голове складывался образ: Дальман, темные кудри, узкое лицо, изящные ножки и напяленная тайком старая мамина тряпка. Она смеялась. Значит, дело было в О.? Как забавно. На подъезде к Катовице красивый пейзаж обрывается. Грязное облако разделяет небо и город, объездная дорога ведет вокруг центра. Трамвайные рельсы, кирпичные одноэтажки, булыжные мостовые, старухи на кривых своих ногах идут вдвоем во всю ширину тротуара. Боковым зрением заглядывает Лена в чужие улицы, и они кажутся ей очень глубокими. Глубже, чем на самом деле. О месте, откуда она родом, напоминает ей глубина этих улиц. Так, как само это место все чаще напоминает о мрачном сне.

У «Макдоналдса» останавливаются, пьют кофе рядом с водителями грузовиков.

— Где вы заночуете в Берлине?

— В Моабитском монастыре, — отвечает Дальман. — В гостях у одного монаха, раньше он тоже был актером, потом поменял профессию и использует свой театральный опыт на благо церкви. Я занимался у него на курсах в Шверте.

— Актерское мастерство?

— Развитие речи, — вмешался священник.

— Там я и с Рихардом познакомился. Правда, Рихард? — большим пальцем тычет назад Дальман.

— Да, — подтверждает тот.

— Двадцать с лишним лет прошло, правда, Рихард?

— Да.

— После курсов я раз в месяц, каждое второе воскресенье, читал у алтаря из Евангелия, — рассказывает Дальман. — Мать с обеими сестрами сидели в первом ряду, а иногда и Марлис с ними. У меня хорошо получалось, правда?

— Да.

— И что на него иногда находит? Все дакает и дакает.

— Может, он впервые в «Макдоналдсе»? — предполагает Лена.

Дальман смеется. Лена откидывает со щеки прядь волос. Священник молчит.

«Вот если бы со мной этот Рихард Францен был знаком двадцать лет, меня бы это напрягало», — приходит ей в голову. Стоит вообразить эти курсы, как в нос шибает запах горохового супа и наперед сваренного кофе из пластмассовых термосов, и одиноких мужчин в тонких поплиновых плащах с коротковатыми рукавами, а на улице обычные четыре градуса ниже нуля и сырость. В Шверте. Движения одиноких мужчин, когда они натягивают свои плащи, отдают кошачьим душком. Точно.

Три шофера за соседним столиком пялятся на нее.

— Магдалена! — восклицает Дальман.

— Да? — она встает и идет к машине. Видит, как священник выбрасывает три пластиковых стаканчика из-под кофе. Шоферы грузовиков пялятся теперь на его сутану.

— Вы считаете красивым это имя?

— Какое? — она открывает ключом пассажирскую дверь.

— Ваше, — уточняет Дальман. — Когда мама сообщила нам имя, я тут же…

— Магдалена?

— Да, и когда Марлис сообщила нам имя Магдалена, я сказал Хельме: «О, сколь изысканно — Магдалена! Звучит-то как! Но раз уж мы в семье справились с Трауготтом, так справимся и с Магдаленой». А Трауготт — это мать его, дуреха, придумала. Беременная сидела у телевизора и смотрела тяжелый фильм, а режиссера звали Трауготт такой-то. Уж она на этом фильме наплакалась. И бедный человечек у нее в животе получил имя Трауготт.

— Зато вам нравится Марлис?

— Да, имя Марлис мне очень нравилось, — сдвинув ноги поплотнее, он смотрит из бокового окошка. И последних лучах света выглядит очень загорелым.

— Откуда ты знаешь?

— Женщины всегда это знают.

— Ты уже разве женщина?

— Почти.

— А как это?

— Кровь начинает течь.

— Где?

— Тут, — Мартина показала на «молнию» своих джинсов. — Года через три, — разъяснила она, — а потом тридцать лет подряд и каждые четыре недели.

— Где же именно?

— Тут, — она показала между ног.

— Из задницы?

— Нет, спереди. Оттуда и дети вылезают.

— Ну? А как они туда попадают?

— Тоже спереди.

— Ага, значит, не через зад?

— Нет, точно не через зад, — подтвердила Мартина.

Они с Леной появились на свет в одну и ту же ночь в одной и той же больнице. «Но я на два часа старше», — утверждала Мартина.

Ее родители владели самым большим в округе магазином тканей. «Лихтблау» — горело синим неоновым светом, с размахом пятидесятых годов растянувшись по длине шести витрин. Над буквой «т», на втором этаже, была комната Мартины. Окно выходило на рыночную площадь. За домом раскинулся их парк: пруд, розовая клумба и каштановая аллея. У дома Лены во дворе болтались семеро шалых детей. Она любила ходить к Мартине. На складе витринного реквизита состоялись ее актерские дебюты. Когда Лена с Мартиной играют, это серьезно. Для них это работа. На складе витринного реквизита Лена открыла для себя, что с изнанки мир сделан из фанеры. Положив посередке манекен, они вели разговоры о смерти. Им было восемь. Мать Мартины старая, богатая и вечно чем-то занятая. Мать Лены молодая и от скуки хочет заниматься воспитанием. Мартинины родители часто говорили между собой по-английски. В семь лет Мартина превосходно шила.