Юдит Куккарт - Лена и ее любовь

— Дай, пожалуйста, прикурить.

Она чиркнула зажигалкой, протянула ему руку. Ни ветерка. Но все равно он прикрыл ладонью пламя в ее руке. Ящики с рынка тащат к грузовичкам. Одна торговка размотала головной платок и переодела туфли. Завтра полгорода будет пересуживать, как они сегодня сидели рядом. Священник и актриса, причем актриса не первой свежести. А ведь у них и раньше что-то было, нет? Перед тем, как она уехала, а у него случился заскок. Точно, роман они крутили сызмала.

— «Виндзор», — прочитал Людвиг, гоняя по столу пачку сигарет.

— Для духовного лица ты слишком вольно обращаешься с моими последними сигаретами из Швейцарии, — не растерялась Лена.

— Из Швейцарии? — он улыбнулся так, будто о ней и пойдет речь. Причем с участием Сильвии Зипман. Та поставила на столик два стакана апельсинового сока. «За счет заведения», — и указала на синьору за стеклом витрины. Лена заметила, что на ногах у Сильвии темные чулки и серебряные босоножки. Август. А на ней синтетика, а под синтетикой — синяки на ногах.

— Почему ты не зашел в кафе после похорон, Людвиг?

— Не знал, что ты там будешь.

— Как это — не знал?

— Я не сразу понял, что это ты.

— Не понял, стоя у алтаря?

— Нет.

— Значит, ты забыл мое лицо?

— Да.

— Разве это возможно?

— Само по себе невозможно. Возможно только по моей воле.

Он чуть наклонился вперед. Вдохнув, Лена заметила по запаху, что он совсем недавно брился. Shaving Cream Sandalwood. Продается только в Англии, в Лондоне, на Джермин-стрит. Тогда она не могла привезти. Тогда он еще не брился.

— Ты уже однажды пытался меня забыть, — сказала она.

— Точно.

— Людвиг, у тебя тогда был приступ религиозного рвения.

— Точно.

— Из-за меня?

— Дело в том… — начал было Людвиг, но остановился и махнул кому-то рукой. «Карман-гиа» с открытым верхом, и кто-то махнул в ответ. Со стороны зеленых церковных башен донесся бой часов: половина второго. Колбасный и рыбный фургоны уехали с рынка первыми.

— Это кто?

Встав на цыпочки, рыжеволосая девчушка покупала у открытого прилавка шарик клубничного мороженого. На зубах пластинка, и смотрит на Людвига.

— Ты тоже ешь мороженое? — заинтересовалась она.

Людвиг покачал головой.

— Хоть ты и священник?

Людвиг тронул пальцем стоячий воротничок своей белой рубашки, снял темные очки и одним взглядом разбил сердце, до сих пор бившееся сильней только при виде клубничного мороженого.

— Кто же это был, в машине?

— Штефан, — объяснил Людвиг. — Учился с тобой в параллельном классе, а теперь — в редакции местных новостей и спорта.

— Только волосы у него были длинные и рыжие!

— Да уж, вот это были волосы, — подтвердил Людвиг.

И вдруг ее пальцы — непрошеные, стремительные, белые — оказались на его покрытом пушком запястье, ликуя оттого, что кожа соприкоснулась с кожей. Людвиг из-за нее, Лены, подтянул повыше черный рукав. Не из-за солнца. Не из-за Сильвии.

Очень уютно проводили время в кафе «Венеция» те люди, которые завтра будут перемывать им косточки. Сидели так, как раньше, должно быть, сиживали на лавочках возле дома. Совсем еще недавно в С. все так и жили. Людвиг вытащил новую сигарету из пачки, а она представила себе столик в театральном кафе и свой рассказ о том, какое оно было, лето. Однажды, жарким летним днем… Она любила, когда истории так начинались. Или вот: однажды, в конце лета пошел дождь, и вода стекала тонкими струйками по оконному стеклу в кафе-мороженом, а назавтра ей пора было уезжать. Она закурила, и тут по радио сообщили, что следующий час откроется субботним детективом. Лена любила, когда истории так начинались. Они обещали умиротворение. И вдруг поняла, что ей не вернуться назад, ни в театральное кафе, ни в театр. И не будет ее синяя свалявшаяся кофта висеть на спинке все того же стула, а на столе перед ним не будет банана, пачки сигарет, вина, или кофе, или аспирина. Всех милых мелочей, ожидавших ее после репетиции, после спектакля, после сбора труппы. «Орлиным гнездом» называли ее место в кафе другие актеры.

— А в каком ты сейчас театре? — спросил Людвиг, и она ответила, что ни в каком.

— Ты же хорошая актриса, я про тебя читал, причем в солидных газетах.

«Кто за ним ухаживает, если он болен? — задумалась Лена. — Кто приходит навещать? Наверно, один какой-нибудь близкий друг. И письма его относит на почту».

Только она собралась спросить, что там вышло с тем письмом, как Людвиг заметил:

— Смотри, кто-то с тобой поздоровался, Лена.

Юлиус Дальман с сеткой, полной артишоков, махал ей с той стороны улицы. По обеим сторонам от него уборщики во всем оранжевом сметали в кучу остатки фруктов и овощей. Дальман привстал на цыпочки, и тогда разделяющие их несколько метров показались серьезным расстоянием. Ничего не выкрикивал, был непривычно тих, но она запротестовала:

— О, только не артишоки!

— Не все ли тебе равно? — удивился Людвиг.

— Именно что нет: я у него живу.

— У него? Ты у него живешь? И обедаешь тоже?

— Иногда. Иногда артишоками.

— Артишоки! Сама не знаешь, что делаешь. Он же сын того негодяя!

— Какого еще негодяя?

— Ну, того, из СС, кажется, или из СА. Во всяком случае, из Польши его отец в Германию не вернулся.

— Значит, СС, — уверенно сказала Лена.

— Не помню, но точно — Польша.

— А что это значит — Польша?

С некоторым колебанием он произнес:

— Концлагерь.

— Ах, вот как…

Юлиус Дальман со своими артишоками в сетке все еще махал ей, так что и она заторопилась его поприветствовать, чтобы не перешел улицу.

— Да не все ли равно?

Людвиг снова провел пальцем по воротничку рубашки. Она закинула ногу на ногу, наклонилась над столиком и тут же заметила, как он заглянул в вырез ее платья. Сведя большой и средний пальцы, щелчком оттолкнул пачку сигарет. Пачка задела ее руку.

— Посмотрела бы ты на себя, Лена.

Вскоре она встала, толкнув нечаянно стул. Пошла быстро, и все-таки разок обернулась. Людвиг не смотрел ей вслед, но писал. На чеке, который принесла Сильвия. «Стихотворство, — говаривал Георг, — есть от природы не что иное, как часть богословия».

Медленно шла Лена мимо «Кауфхофа», примечая в витринах огромного универмага рекламу новых туров: Джерба, Дубаи, Марокко, Майорка, Вена и Куба. Потом приглашения на Новый Год 2000 в Вену, Прагу, Берлин, Штутгарт. При чем здесь Штутгарт? В стекле отражалось ее лицо, каким оно станет через два года; и на пути к Дальманову дому Лена занялась подсчетом почтовых ящиков.

Вот уже два километра перед «вольво» едет машина польской полиции. Потихоньку смеркается. Узкая дорога по холмам между чем-то с Гура на конце и Ченстоховой. Гура значит «гора», или нет? Можно спросить у священника, только он сочтет вопрос признаком расположения с ее стороны.