Иван Лазутин - Суд идет

— Береги Таню…

Только сейчас Струмилин почувствовал, что от Лили сильно пахло табаком.

— Ты много куришь, Лиля.

— Да, много… Очень много. Я одно время хотела умереть, вот и решила, что это наступит от курения. — Лиля снова тихо заплакала. Но теперь только слезы струились по щекам, а рыдания были совсем беззвучные.

Струмилин чувствовал, как у него сохнет во рту.

— Ну, хватит, прошу тебя, хватит… Расскажи толком, в чем тебя обвиняют? Может быть, я найму хорошего адвоката. У моего друга есть один приятель, известный в Москве адвокат. Я с ним немедленно встречусь, но для этого мне нужно знать, в чем тебя обвиняют.

Лиля сбивчиво, не глядя на Струмилина, рассказала о том, за что она попала в Таганскую тюрьму. Когда она закончила свой печальный рассказ, то подняла на него полные слез глаза и спросила:

— Ты-то мне веришь, что я не виновата?

По знаку надзирателя Струмилин убрал со стола руки и, выпрямившись, злобно произнес:

— Мерзавцы!.. Они втянули тебя в эту грязь с какой-то целью… Они оклеветали тебя. Но неужели нет выхода?! Неужели клевета сильнее правды? Неужели там, в прокуратуре, сидят не люди, а каменные столбы?..

— Там сидят люди. Но иногда и людям бывает трудно разобраться, где ложь, а где правда. Ведь все трое — Ануров, Фридман и Шарапов — на очной ставке как сговорились. Все дали показания, что они делились со мной незаконной выручкой.

— Ну, а ты? Как ты не плюнула им в глаза?! — Губы Струмилина вздрагивали, он нервничал.

Лиля горько и устало улыбнулась.

— К сожалению, плевки и пощечины законом не предусматриваются как показатель невиновности. Все это эмоции… Тут нужен хороший адвокат, который мог бы на какой-нибудь мелочи поймать эту тройку.

— Но зачем, зачем они тебя втянули в эту грязь? Разве им легче стало от этого?

Лиля задумалась, потом тихо ответила:

— Я думаю, что они рассчитывали на деда. Известный хирург, депутат Верховного Совета… Спасая меня, он облегчит и их участь. Других соображений у меня нет.

Некоторое время Струмилин сидел со скрещенными на коленях руками и молчал. Потом он заговорил:

— Ты не падай духом! Я дойду до этого адвоката! Он поймет все, он все распутает. А ты… Ты только держи себя в руках… Береги себя. Обещаешь?

Лиля молчала, склонив набок голову.

— Ты хотя бы поменьше курила.

— Для кого и для чего мне нужно беречь себя? — Вопрос этот прозвучал как горькая ирония.

— Лиля, — тихо, почти шепотом ответил Струмилин, — ты нужна мне. Ты понимаешь — мне нужна. Тебе этого мало?

— Ты меня пожалеть пришел?

— Нет.

— А зачем же?

— Чтобы сказать тебе, что сердцем я всегда с тобой. Тебе этого не понять сейчас, но когда-нибудь ты это поймешь. Сейчас я уже не могу бороться с собой! — Струмилин вздохнул. — Да и потом не к чему. Судьба сделала все для того, чтобы соединить нас навсегда.

— А если меня осудят и дадут лет пять лагерного заключения!

— Этого не может быть!..

— А если?

— Этого не может быть! Я дойду до самого верховного прокурора! Наконец, я напишу письмо в ЦК! Ведь должны же они разобраться, где правда, где клевета!

В эту минуту к ним подошел долговязый солдат и, как заведенная машина, механически выкрикнул:

— Граждане, свидание закончилось, прошу освободить помещение! — И тут же, даже не подождав, пока посетители встанут со скамеек, тем же басовитым голосом повторил еще громче: — Граждане, свидание окончилось! Прошу освободить помещение!

Струмилин встал из-за стола, распрощался с Лилей и, с порога окинув взглядом ее обезображенную грубым халатом фигуру, вышел из комнаты. Следом за ним выходили другие посетители.

«Адвокат! Только хороший адвокат может спасти ее», — думал он и незаметно для себя все больше и больше прибавлял шагу, точно его медлительность может дурно отразиться на судьбе Лили.

В сопровождении конвоира Лиля вернулась в свою камеру и положила сверточек на нары. Сразу же к ней подошла Райка Шмырева. Осипшим от водки голосом она спросила:

— Чего-то тебе притаранили?

Лиля развернула пакет. В нем был кусок сыра, пачка масла, копченая колбаса, конфеты и два ее любимых бисквитных пирожных.

Райка поймала Лилин взгляд, откашливаясь, произнесла:

— Опять курево не принесли. Что они у тебя, жмоты, боятся пачку «Беломора» положить? — С этими словами Райка протянула Лиле пачку папирос. — Бери. Мне сегодня пару подкинули. Сейчас будешь хавать?

За пять дней тюремного заключения Лиля теперь уже знала, что «хавать» на блатном жаргоне означало «есть».

Лиля отрицательно покачала головой и отодвинула от себя сверток с продуктами.

Обрадованная, Райка Шмырева подхватила кулек Лили и потащила его на свои нары, где ее ждали подруги, так же, как и Райка, уже не впервые угодившие в тюрьму за кражи.

Когда Лиля занесла руку со спичкой, чтобы прикурить, ее кто-то тронул сзади за плечо. Она обернулась. Рядом с ней стояла высокая молодая женщина с лиловым носом на отекшем лице и нечесаными, кудлатыми волосами. В камере ее все звали Куделей. Куделю недолюбливали за то, что по ночам, во сне, она громко выкрикивала похабные слова и будила соседей.

— Слушай, ты! Если в следующий раз опять отдашь передачу этой фраерихе, — Куделя взглядом показала на нары, где сидела Райка Шмырева в окружении своих подруг, — то я тебе…

Лиля вся сжалась. Испуганно моргая глазами, она не знала, что ей ответить.

— Аль не поняла?

Но не успела Куделя договорить фразы, как с соседних нар одна из подруг Райки ловко бросила на ее сбитые волосы горящую папиросу.

Подруги Райки дружно захохотали. Куделя отошла от Лили.

Глотая слезы, Лиля легла на нары и закрыла глаза. Она лежала так, как кладут в гроб покойников, — вытянувшись и скрестив на груди руки.

«О!.. Если б все это увидел дедушка! Он не вынес бы моего позора и несчастья. Как хорошо, что всего этого не знает Николай Сергеевич. Он возненавидел бы меня только за то, что я нахожусь в одной камере с такими подонками, как Райка и Куделя…»

А за высоким окном гудела невидимая весенняя Москва. Мартовский ветерок сыроватыми свежими струйками врывался в открытую форточку и еще сильней заставлял чувствовать боль заточения и прелесть свободы. Даже отдельные звуки с улицы доносились в толстые стены старой тюрьмы, которая повидала на своем веку не одно поколение преступников. Вот до слуха Лили донеслась зычная сирена пожарной машины. Вот эта сирена захлебнулась где-то в глухом переулке, и вместо нее в камеру вплыл тоненький звенящей ленточкой далекий паровозный гудок. Но и он вскоре потонул в монотонных океанских волнах столичного гула.

И только одна мысль, одна надежда теплилась в усталом сердце Лили. Эта надежда связывала с жизнью, она вырисовывала в сознании ее призрачные контуры далеких маяков. «Он любит!.. Он ко мне пришел!.. Он сказал, что я должна жить для него… И я буду жить! Для него!..»