Иван Лазутин - Суд идет

С этой спасительной мыслью Лиля заснула.

И сразу же, как только она распрощалась с тюремной явью, ей приснился сочинский морской причал. Трое — Струмилин, дедушка и она — стремительно несутся на быстроходном катере вразрез завихренным пенистым волнам, навстречу ослепительно яркому солнечному восходу. Лиля визжит от восторга. Чувствуя на своем плече большую руку Струмилина, она незаметно, украдкой плачет. Плачет от счастья и полноты жизни.

Радужные брызги пенистых волн, сплетаясь с блестками утреннего солнца, разлетаются по сторонам. А накатистые волны все бьются и бьются о вздыбленное днище стремительно летящего навстречу солнцу катера…

На плече Лили лежит большая, теплая рука Струмилина.

Третий тюремный рассвет… Третьи тюремные сутки начались в жизни Ольги. «Лучше бы не просыпаться совсем… Вот так лежать и умереть…» При мысли о том, что она в тюрьме, на Ольгу нападал ужас. Он душил ее. У нее не было уже слез, воспаленные веки сухие. А перед глазами неотступно вставали жестокие картины. Вот закрытая милицейская машина останавливается прямо перед их окнами. Входят двое. Их лица и сейчас стоят перед ней. Предъявляют документ на арест. Мать ничего не понимает, из рук ее падает недовязанный шерстяной чулок. Вот она бледнеет и хватается за грудь, ей трудно дышать, но она крепится. И только глаза, полные ужаса и страха глаза ее кричали: «Я не отдам вам свою дочь! Она вам ничего не сделала плохого!..» Велели взять с собой две пары белья. Мать достала белье. Тот, что с палочкой, на протезе, кивнул головой на дверь и холодно сказал: «Пройдемте». И она пошла следом за ними… Уже из окна машины (а окно заковано решеткой) она встретилась глазами с матерью. Нет, лучше бы она не видела ее в эту минуту! Мать стояла на крыльце, обхватив старенький полуистлевший столбик и изо всех сил крепилась, чтобы не упасть. А когда машина свернула за угол, Ольга увидела, как ноги матери подкосились и она соскользнула вниз, расслабленными руками продолжая обнимать столбик.

Потом и эта картина сменилась другой. Перед Ольгой — худое, болезненное лицо Дмитрия. Так плохо он не выглядел даже в трудные дни болезни. Он хотел что-то ей растолковать, но она не слушала его… Вот она бьет его по худым, впалым щекам. Бьет с каким-то ожесточением и чувствует, как с каждым ударом в сердце ее саднящей раной все глубже и глубже врезается боль. «За что? За что я его? Ведь он болен… Он еле держался на ногах…»

Ольге становится трудно дышать. Она мечется головой на жесткой ватной подушке, ей хочется пить, она гонит от себя это видение, сжигающее последние силы, но оно снова и снова преследует ее. Вот она видит, что Дмитрий падает под ее ударом, вот он говорит ей что-то на прощанье… Она слышит его последние слова: «Милая, я люблю тебя…»

Ольга стонет и открывает глаза. Все та же квадратная толстостенная камера с мрачным окном, выходящим на тюремный двор. Рядом с ней на нарах справа, разбросав во сне руки, храпит рябая толстая женщина, попавшая в тюрьму за то, что чуть ли не насмерть обварила кипятком свою соперницу. Ольгу поражает ее спокойствие. Рябая ложилась в девять часов вечера и, как убитая, спала до восьми утра. Только иногда она просыпалась среди ночи, вставала, чтобы выкурить подряд две папиросы, и снова ложилась. Не проходило и пяти минут, как справа несся глубокий, утробный храп.

Слева от Ольги, заложив руки за голову, томилась в бессоннице худенькая девушка, которая никак не могла простить себя за то, что вздумала бежать от правосудия. Ее преступление состояло в том, что она растратила казенные деньги и, когда на нее завели в прокуратуре дело, вздумала уехать к тетке в Самарканд. Ее задержали на вокзале за десять минут до отхода поезда и привезли в Таганскую тюрьму. Не вздумай она бежать — все обошлось бы гораздо проще: подписка о невыезде, потом суд. Может быть, дали бы год-два условно, а растраченные деньги обязали бы возвратить. Теперь же наверняка суд подойдет к ней строго.

Ольга несколько раз принималась успокаивать свою соседку, но девушка — у нее было странное испанское имя Висита — принималась еще горше плакать и твердила одно и то же:

— Они меня посадят на десять лет… Они не простят мне мой побег… Деньги мама им отдаст, у нас есть что продать. А вот побег мой они не простят…

— А зачем взяла казенные деньги? — впервые осмелилась спросить Ольга. Она давно хотела задать ей этот вопрос, но все как-то не решалась.

— Я дружила с одним молодым человеком… Он очень хорошо одевался. А я… Я одевалась плохо. У меня мать очень строгая. Надо мной девушки однажды посмеялись, что рядом с Вадимом я выгляжу, как нищенка… — Висита, всхлипывая, снова залилась горькими слезами. — Ну, я и решила взять казенные деньги. Купила себе шубу…

— А что же ты сказала матери, когда купила шубу? — спросила Ольга.

— Сказала, что выиграла деньги по облигации. Она поверила.

В это время проснулась рябая женщина. Лениво потягиваясь, она зевнула так, что у нее хрустнуло где-то за ушами.

— Что вы тут шепчетесь всю ночь? Сами не спят и людям не дают.

Было что-то тупое в лице рябой женщины с узким жирным лбом, на котором рябинки походили на маленькие глазки ноздреватого сыра. Грузно переваливаясь округлыми бедрами, которые и под просторным халатом обозначались рельефно и выпукло, она встала, откинула назад лоснящиеся жиром короткие волосы и, откашливаясь, принялась чиркать спичкой о старую, затертую коробку. Спички ломались и не зажигались. Рябая сально выругалась на всю камеру и попросила спички у Нюрки Барышниковой.

Со дня на день они ждали суда и вели себя нагло, так как обе знали, что их ожидает десять или пятнадцать лет лишения свободы. Они даже гордились тем, что их ожидает такой срок.

Вскоре проснулась вся камера. Потом начался завтрак.

Ольга и Висита на завтрак не встали. Обе лежали молча на нарах и думали каждая о своем.

— А вы что лежите? — крикнул на них тюремный надзиратель.

— Мне нездоровится, — тихо ответила Ольга.

— А ты? — Надзиратель перевел взгляд на Виситу.

— У меня тоже болит голова, — отозвалась Висита и поднесла ладонь ко лбу.

— Ну-ну!.. Давайте, давайте… Посимулировать вздумали? Что ж, доложу врачу! — угрожающе заключил надзиратель и с грохотом закрыл дверь.

У Ольги кружилась голова. Она осунулась и похудела. Прошло три дня, как она не видела своего лица. В тюрьме не разрешается иметь зеркал. Вообще ничего стеклянного, режущего нельзя пронести в камеру. За эти три дня Ольга многое узнала. Она впервые узнала, что камера с камерой может переговариваться перестукиванием. Есть какой-то особый тюремный шифр, который, сколько ей ни показывала Софья Стрельникова (она была посажена за побег из магаданских лагерей заключения), она так и не поняла. За сто рублей Стрельникова обещала связать Ольгу с Лилей, узнать, в какой она камере и какое ей предъявляют обвинение. Ольга охотно дала бы ей сто рублей, но у нее не было ни копейки денег. Да что там сто рублей! Она многое бы отдала, чтобы только получить маленькую весточку от Лили.