Иван Лазутин - Суд идет

— Вы ко мне?

— Да, к вам, — ответил Струмилин и положил перед Самариным рекомендацию профессора Талызина.

Струмилин слышал от других, что Самарин формалист и плохой врач. Но он не думал, что разговор этот обернется так обидно для него и ворохнет в памяти дни концлагеря. Он и сейчас отчетливо видел перед собою гладко выбритые щеки Самарина, его заваленный бумагами стол и холодный кивок головой.

Профессор Талызин, руководивший в течение последних трех лет работой Струмилина, рекомендовал дирекции института обратить внимание на успехи хирурга и зачислить его в ординатуру.

— Прекрасно, прекрасно, — нараспев говорил Самарин, пробегая глазами рекомендацию. — Анкету заполнили?

Струмилин положил на стол документы.

Самарин долго и внимательно читал анкету и биографию Струмилина, потом поднял на него усталый взгляд и, точно пытаясь взвесить, как подействует на собеседника его откровение, спросил:

— Будем говорить начистоту?

— Разумеется, — ответил Струмилин, озадаченный таким вопросом.

— Так вот, товарищ Струмилин, заберите свои документы, а рекомендацию уважаемого профессора Талызина оставьте себе на память. Пока забудьте, что на свете существует ординатура. Я говорю — пока!

Струмилин старался понять, куда клонит Самарин.

— Почему?

— С вашей биографией ординатура пока исключается. Только прошу вас об одном: наш разговор — не для протокола. Я мог бы принять от вас документы, проманежить вас несколько месяцев, заставить вас попотеть над экзаменами, и в результате все свелось бы к тому, что вы не прошли по конкурсу. Пожалейте себя и свое здоровье.

— Вы имеете в виду мой плен? — с затаенной обидой спросил Струмилин.

— Да, я имею в виду ваш плен. — Самарин вздохнул, достал из портсигара папиросу, долго, очень долго разминал ее и наконец прикурил. — Время… Время не на вас работает, товарищ Струмилин. Ваше счастье, что вы еще имеете место в хорошей клинике. И не где-нибудь в провинции, а в Москве.

На большом квадратном столе заведующего лежали папки с личными делами ординаторов. На стене висела инструкция, предостерегающая от заражения гриппом. В мраморном чернильном приборе уже давно высохли чернила, и заведующий писал авторучкой. От всего, что здесь окружало Струмилина, вдруг повеяло казенным холодом амбулаторного коридора, где тяжело больному человеку сказали, что врач, которого он ждал с таким волнением, срочно вылетел в другой город, а когда вернется — неизвестно.

— Это что — указание сверху? — спросил Струмилин.

— Да.

— Можно с ним познакомиться?

— Нет. Оно неписаное. Но это правило железное.

Самарин аккуратно отодвинул от себя документы Струмилина и занялся своим делом. Так прошла минута, другая, третья… Оба, Струмилин и заведующий ординатурой, молчали. Потом Самарин не выдержал и заговорил первым.

— А впрочем, я только дал вам совет. Можете документы оставить. Но я вам сказал честно, что вас ожидает. Вы только измучаетесь, и все впустую. Выбирайте.

— Я забираю документы, — твердо сказал Струмилин.

На улице стояла московская весна. Не было журчащих ручейков, не было проталин на лугах и косогорах, не слышалось звонкого щебета синиц. Была просто мартовская Москва, отсыревшая, залитая до самых маковок крыш солнцем. И лишь последние остатки снега, который грязными кучами лежал еще кое-где в глухих переулках, говорили, что зима нет-нет да и бросит свой прощальный взгляд на голые сучья продрогших рогатых тополей.

В памяти Струмилина проплыли обрывки того дня, когда он, раненый, вместе с полком попал в окружение, потом в плен. Он слабо помнил, как его подобрали, как привезли в немецкий госпиталь, как делали операцию, потом перевязку. Очнулся поздно ночью и долго не мог понять, где он и что с ним. Помнил только взрыв, сильный взрыв… А потом все поплыло кругом…

— Где я? — спросил Струмилин у медицинской сестры, которая поправляла повязку на ране.

— В немецком госпитале, — ответила полногрудая молодая женщина на немецком языке и как-то грустно-грустно посмотрела на Струмилина.

…Все это было давно, восемь лет назад. И вот теперь заведующий ординатурой сказал, что есть предписание сверху не принимать в ординатуру тех, кто раньше был в плену у немцев.

«К черту!.. К черту казнить себя воспоминаниями! Эдак можно сойти с ума». Струмилин ускорил шаг. Он изо всех сил пытался прогнать наплывы кошмарных картин немецких концлагерей, где ему пришлось пережить много тяжелых дней, когда один заветный маяк, одна звезда хранила его и звала к жизни — Родина.

— Родина!.. — произнес Струмилин.

Широко шагая и размахивая руками, Струмилин не обращал внимания на прохожих и вслух читал случайно подвернувшиеся на память строки из Есенина:

В клинике Струмилина ждала операция. Только что привезли истекающего кровью шестнадцатилетнего подростка, упавшего с лесов на новостройке. С распоротым животом, в полном сознании, он лежал на операционном столе и смотрел на всех молящими, сухими глазами. Он не плакал. Он с трудом выговаривал пересохшими губами:

— Воды… Пить…

Но пить было нельзя, предстояла операция кишечной полости.

Струмилин чувствовал, как у него дрожали пальцы, как едкие капельки пота щипали веки, как сердце временами билось с перебоями. А большие ясные глаза подростка молили: «Спасите!»

Когда висевшая на волоске жизнь была спасена, когда после сорока минут борьбы за человеческую жизнь Струмилин почувствовал, что у него слабеют ноги и слегка кружится голова, он вышел из операционной, снял халат и сказал дежурному врачу, что плохо себя чувствует и уходит домой. В дверях его остановила старшая сестра и голосом, в котором прозвучала тревога, сообщила, что показательная операция профессора Батурлинова завтра утром не состоится.

— Почему?

О профессоре Батурлинове Струмилин много слышал и знал, что это весьма пунктуальный и точный старик. Он никогда ничего не переносил и не откладывал на следующий день.

— Он болен.

— Что с ним?

— Говорят, у него в семье несчастье.

— Какое несчастье?

— Внучку посадили. Говорят, что в тюрьме сейчас. Ну и слег старик.

— В тюрьме?! Что она сделала?

— Не знаю, не знаю…

На такси до дому езды двадцать минут. Струмилин спешил. Дома, в одном из старых блокнотов, записан телефон Лили. А в последнем письме, которое он сжег неделю назад, она очень просила позвонить ей. Но он не позвонил.

Боль, занозой сидевшая в сердце после разговора с Самариным, как-то сразу приутихла, ушла на второй план. «Лиля в тюрьме… Что с ней? За что?» — эти вопросы вставали перед ним тревожной загадкой. Струмилин пожалел, что так холоден, так жесток был по отношению к Лиле последние полгода. Вспомнил казенный ответ на ее теплое письмо, в котором она просила единственное — хоть иногда видеть его. «Это жестоко! Это даже предательски!..» — ругал себя Струмилин, поднимаясь по скрипучим, полуистлевшим от времени деревянным ступеням лестницы.