Анатолий Байбородин - Озёрное чудо

И тут смотритель Марк, лениво спихнув на затылок мятую кепку, поправил на переносье круглые очечки и усмехнулся:

— Englishmen drink less, but they have degenerated much more [146] — Англичане пьют меньше, но еще больше выродились… .

Британец обомлел, услышав родную речь из неряшливо забородатевших уст мужика, похожего на христорадника с церковной паперти, обутого в чиненые-перечиненые стариковские чуни. Марк числился музейным смотрителем не ради грошовой зарплаты, но ради свежего речного духа, ради здешних лесных, полевых красот, ради дармовой казенной дачи на ангарском берегу; а на хлеб с маслицем Марк, окончивший институт иностранных языков с красным дипломом, зарабатывал переводами с английского языка мудреных книг. И, несмотря на нищенскую одеву, про его туго набитую мошну бродили легенды по музею. Однажды Карл Моисеич прошептал Ивану на ухо, что своими глазами видел у Марка три сберкнижки, на коих лежало — страшно продумать! — на пять легковых машин и три квартиры с морским видом. А для конспирации рядится в скудное рубище… Может, некий капиталишко и прятал Марк в загашнике, ну да Иван не считал деньги в чужих карманах. Скуповат был, да… Помнится, гостил у Марка приятель с подругой; и решила парочка, баран да ярочка, у Ангары посидеть, а коль ночи у реки промозглые, то и попросил дружок для зазнобы хоть завалящую телогрейку; сунул им Марк ветхое пальто — бабушкино наследство, и потом долго разорялся: дал им накинуться, а они под себя подстелили, все пальто извозили в глине. Его еще носить да носить, ежли починить…

Когда британская парочка, испуганно косясь на смотрителя, удалилась восвояси, Иван подошел к Марку.

— О чем трепались басурмане?.. А ты им чего сказанул?.. Шарахнулись, как черт от ладана. Переведи. Нет, черкни на бумажку — сгодится.

Марк тут же, нашарив в кармане осьмушку бумаги, огрызок карандаша, прописал по-русски и по-английски то, о чем и толковала британская парочка.

О ту пору Иван и уже в толстых русских журналах мелькнул — десять раз, бывало, откажут: дескать, может, есть у Вас еще какая другая, хоть завалящая профессишка, намекают на дворника — а на одиннадцатый раз дивом-дивным возьмут да и напечатают; и уж книжку издал, и другая зрела, но с метлой, подругой верной, пока не расставался. Писал, стучался в журналы и книжные издательства, а уже именитым писателям надоел своими опусами хуже горькой редьки.

Помнится, в Иркутске случился шумный литературный праздник — вроде «Байкальской осени»; и нагрянуло столь знаменитых писателей, что у Ивана аж голова кругом пошла при одном лишь поминании о них. Кроме земляка Распутина прикатил и Василий Белов, и Виктор Астафьев. И, чего греха таить, Иван места себе не находил: так хотелось подле именитых повертеться, на светил поглазеть, себя показать, да, глядишь, и рукопись исподтишка сунуть — может, пристроят.

Надо голосовать на Байкальском тракте, ловить попутку и выбираться в город… Иван по лету наведывался в город лишь ради зарплаты, которую получал в доме-музее ссыльного декабриста Волконского, всякий раз восхищаясь двухэтажной хороминой: крепко при царе жили государственные преступники… В иные дни трудно вырваться из музея, весь бы испереживался, извелся в труху — словно скотину бросил непоену-некормлену, — если бы кинул участок без призору, и по стойбищу и дворам, упаси Бог, белесо-желтыми ворохами перекати-поля мотались бы на ветру палые листья. Дворник из писателя вышел порядочный — порядок любил, и нерях смолоду презирал, хотя и терпел, не лез в чужой монастырь со своим уставом — у всякого своеобычный норов. К тому же боялся Иван нагоняя от начальства — дорожил местом дворницким, цеплялся за него обеими руками.

Не вырваться в город… Приуныл было, но тут писательский бригадир Ростислав Филиппов, — за гвардейский рост прозванный большим русским поэтом, — накануне литературного праздника прохлаждался в музее и шепнул на ухо: де, именитые писатели рванут на Байкал выпить стакашек под плеск волны, закусить копченым омульком и, конечно, завернут в музей. А ты, мол, Ваня, встречай, к усадьбам провожай…

Иван от счастья кружил на седьмом небе и не мел участок, а с метлой, как с милой сударкой, выплясывал «камаринского мужика» — таких писателей придется принимать. А вдруг, чем леший не шутит, вдруг… дальше Иван робел загадывать, стеснялся.

Ростислав еще и упредил, что писатели явятся утром на японском автобусе.

— Но, паря, японский городовой, — дворник яро чесал затылок, — во житуха пошла!..

В тревожный и радостный день тот не удалось Ивану поработать вволюшку… Вначале, стуча кривым черемуховым ботаж-ком, приплелся здешний старик с неожиданной для исконного ангарского рыбака и бакенщика дворянской фамилией Бестужев. Может, по немощи своей и пошалили дворяне-смутьяне… Дед Бестужев, давно уж перевалив восьмой десяток, впал не в детство, как положено, а — в юность, и всякий раз под хмельком жаловался на музейных плотников, которые подсмеивались над стариком: мол, ты, дед Бестужев, старуху-то, поди, уже не греешь?! Дед, принявший рюмку, психовал, харахорился: «Да я!., да я!… я вас всех за пояс заткну…» — «Свистишь, дед, старуха-то, поди, к соседу тропу торит…» — потешались плотники. «Тьфу на вас, блудодеи!.. боталы коровьи!..» — плевался старик и, хлопнув дверью бытовки, рысил к своей избе, что кособочилась на высоком ангарском берегу. По дороге заворачивал к Ивану отвести душу.

Раскурив чадную трубку, укорив строителей-изгальников, дед Бестужев по-старческому беспамятству снова да ладом спрашивал Ивана:

— Ты, Ванюха, «Бабьи тропы» читал?

Помянутую книгу, похоже, лишь одну дед Бестужев и прочитал на своем хмельном речном веку, Иван же о ней слыхом не слыхивал, и всякий раз сознавался:

— Не читал я, дед, твои «Бабьи тропы».

— Не читал?! Дак какой же ты писатель, Ваня, ежели «Бабьи тропы» не читал?!

Дед уже притомил Ивана «Бабьими тропами», как молодой музейный столяр — эстрадный фанат, который однажды пытал: «А ты, Ваня, видел концерт П.?..». Иван сморщился, как от зубной хвори, и помотал головой. «А концерт Л.?..» — «Нет, не видел», — отмахнулся Иван и хотел прибавить, что глядеть на ведьмака и ведьму с Лысой горы — одна холера, что плясать на русских жальниках с ночными бесами, но столяр опередил: глянул на Ивана с горестным вздохом: «Ничем ты, Ваня, не интересуешься, а еще и писатель…»

Вот и дед Бестужев победно озирал Ивана — он-то читал «Бабьи тропы», хотя и не писатель, а Иван — темь кромешная. Потом спросил о житье-бытье:

— Ты со своей бабой-то, Ваня, ладно живешь?

Иван молча вздыхал: де, какая уж ладная жизнь у бабы, если мужик ее ходит в писателях, а вкалывает дворником и приносит семье жалкие гроши. Да еще и в рюмку заглядывает, и на девок зарится. Писанину его женка не читает — недосуг, вертится, как белка в колесе, чтобы чад прокормить, но если Иван копейку зашибет, не пропьет, — талантище, а когда от него, что от быка молока, тогда — бездарь.