Анатолий Байбородин - Озёрное чудо

— Папочка, ты не сердись на меня, ладно? Я больше ничего раздавать не буду… Не обижайся…

— Ладно, ладно, спи… Я не обижаюсь, наоборот… — он не смог досказать, повиниться и, опустил глаза к полу, стал разглаживать и расправлять одеяло вздрагивающей ладонью, которую дочь тут же ухватила и прижала к глазам, чтобы отец не видел слез.

Иван хотел пожалеть дочь, успокоить, но у самого горло перехватила колкая сухость, сердце сжалось, зашершавело. Он прокашлялся и, глядя в стемневшее окошко, досказал:

— Я наоборот… Но и ты на меня не обижайся… Ты можешь раздавать подружкам все, что хочешь. Но если иногда спросишь у нас с матерью, тоже не лишнее. Мы же тебя худому не научим…

— Пап, а ты Петьку на двор не будешь выкидывать? — это Оксана защищала приблудившего ноняшней осенью щенка, заматеревшего… в низкорослую, мохнатую дворняжку.

— Доченька, он же дворовый пес, не комнатный.

— Ему же холодно во дворе.

— Мы его к теплу приучим с осени, знаешь как он будет зимой страдать на морозе. А ему надо двор сторожить… Помнишь, ты его на Рождество в избу пустила, как он потом в тепло рвался, всю дверь на веранде изгрыз…

— Ну и пусть дома живет.

— Петька — дворовая собака, и не надо его портить… Ну, ладно, сказочку прочитаю и спи…

Иван пошел в свой куток за книжкой, но у порога обернулся… и оторопел: Оксанино одеялко вдыбилось комом, зашевелилось, ожило, и тут же высунулась хитроватая Петькина мордочка. Видимо, пока Иван сидел на дочериной койке, пес таился под одеялом у Оксаны в ногах, а как хозяин пошел вон, решил выбраться из пододеяльной духоты, глотнуть свежего духа.

— М-м-м… — промычал Иван, будто зубы свербило. — Ну, это уж, Оксана, ни в какие ворота… Ты пошто в постель-то его пустила?! Он же везде шарится. Притащит заразу…

Опять стало копиться раздражение, но припомнил, каким ма-каром явился Петька в дом, и невольная улыбка размягчила сохнущие в досаде губы.

Промозглым вечером… зябкая осенняя земля отходила к зимнему сну… в жильё Ивана Краснобаева явился домовой, домову-шечко, ласково сказать.

Ирина, ушомкавшись за день, уже почивала, доглядывала десятый сон, а Иван, деревенскими сказками, с горем пополам угомонив малую дочь Оксану, потушил свет, задремал… И вдруг послышался писк не писк, плач не плач, — прерывистый, жалобный скулеж, что сочился в избяную тишь то ли сквозь рассохшиеся половицы, то ли сквозь стены, то ли с потолка. Писк, похожий на занудную капель из ржавого рукомойника, вдруг пропадал, и хозяин томительно ждал его, уставившись в пустоту; и писк опять нарождался, потом снова замирал.

Надо вставать, но лень поперед родилась; неохота вылезать из нагретой, улежистой постели, да и сон, худо привечавший Ивана, мало-помалу все же сморил, и жалко рушить полузабвение, желанное и маятно выжданное. Со сном у Ивана беда-бединушка: вроде уже сморился и чудится доткнеться до подушки и провалится в забытье; ан нет, прилег, и полезли в голову, цепляясь одна за другую, вязкие думы, и вот уже сна ни в одном глазу. А голова тяжелая, пустая… Запалишь ночник и, напялив дальнозоркие очки, отпахнешь наобум лазаря книжку снотворную — так он величал незатейливое чтиво, потому что умную не осилишь квелым разумом — бессмысленно учитаешь с полстраницы, и сомлевшие глаза сами укроются; засыпаешь с очками на носу и книжкой в руках, да так бы и спать; нет, кинешь на стол очки и книжку, погасишь свет, закроешь глаза… и тут же пчелами зароились думы, а сон улетучился.

Нет, надо заставить себя уснуть, а то придется потом неприкаянно слоняться из угла в угол, высматривать, когда окошки рассветно поголубеют, и плестись в редакцию с опухшими, красными глазами, пепельным лицом и болью в висках. И там с пустой, сонной, будто похмельной головой вымучивать статейки про коровьи надои и бычьи привесы.

Надолго стихая, писк не пропадал совсем, и нужно было что-то делать. А коль шевелиться не хотелось, то Иван поворчал да и укрылся с головой, чтобы не слышать въедливый скулеж. Еще надеялся уснуть, пока сон похаживал близко, пока можно было заманить его в постель… И призабылся вроде… в наплывающих цветных видениях ожили мать, отец, брат Илья, коих поминал перед сном, но тут же почуял, что кто-то назайливо теребит за плечо. Промычал от досады, тяжело обернулся, догадавшись, конечно, кто его ворошит, и увидел в бледном, реющем свете, что возле кровати постаивает испуганная Оксана. В ночной, белой и мешковатой рубахе до пят, прижимая к себе старую куклешку, дочь боязливо таращилась в темный запечный угол, при этом вся дрожала, как сухой осиновый лист на ветру.

— Пап… а пап, кто-то пищит и пищит… — шептала она, задыхаясь, косясь обмершими глазами в запечный куток.

— Я уж думал, ты спишь давно, а ты все шарошишься, полуночница, — прошипел Иван в сердцах. — От тоже наказанье, а!

— Пап, а может, это домовой… домовушечко плачет? — шептала Оксана.

— О, Господи ты мой! — простонал Иван. — Еще не чище! Это же сказки…суеверия… Нет, всё! Больше я тебе сказок на ночь не читаю…. Домовой… Сама ты домовушечко, — смягчился отец. — Ты вот что, девушка, иди-ка спать.

— Ага, спать. Домовушечко плачет, а я буду спать, — Оксана заплакала, шмыгая отсыревшим носом, — Вам дак хорошо вдвоем спать, а мне одной страшно.

— А кукла тебе на что?! Там у тебя и пупс Петруха…

— Пап, а может, это котенок пищит? Может, замерз, в тепло просится.

— Ну, пищит да пищит. Тебе-то какое дело?! Попищит да перестанет. Может… — он хотел добавить: может, крысы шныряют в подполе, но не стал пугать и без того боязливую дочь. — Может, ветер ставнями скрипит… Ветер не ветер, утром разберемся. А сейчас добрые люди давно-о уже спят. И ты иди спи, не маячь тут. А то утром опять с ревом в детский сад поднимать.

— А может, котенок замерзает, — не унималась дочь.

— О-о-о!.. — схватился Иван за голову. — То котенок ей слышится, то поросенок, то домовёнок! Надоело!.. Как ночь, так и начинается нервотрепка… Все понятно с тобой, дорогуша, — не хочешь одна спать. К матери под бок метишь. Большая уже, невеста, а все бы с мамкой спала. Может, тебе еще и титю?.. Ты пошто одна-то боишься спать?! Мне лет шесть было, как тебе сейчас, я один спал на чердаке, на могилки впотьмах ходил, — невольно приврал Иван. — На спор, конечно… И никакой холеры не боялся. А ты боишься спать без матери.

Тут, легка на помине, проснулась и мать.

— Мам, мам!.. — заверещала дочь. — У нас кто-то пищит, плачет. Может, домовушечко?

— Домовушечко?.. — потряхивая сонной головой, переспросила мать.

— Ага. Пищит и пищит.

— Ладно, иди, моя бравая, — мать позвала Оксану, и та привычно нырнула под одеяло, лишь сверкнули из-под белой рубахи крохотные пятки. Умостившись меж отцом и матерью, из глуби умятой подушки высунула любопытный, острый носик.