Анатолий Байбородин - Озёрное чудо

— Без тебя, Паша, управимся. Родить — дело не хитрое, а вот как вырастить, чтоб путние вышли. Да и нищету плодить не охота…

— Нет, Ванька, ты не прав. Не будь у меня ребятишек, я бы и не знал, почо жить. А так придешь домой, на ребятишек глянешь, — сердце радуется.

Тут Паша приметил щенка.

— У-у-у! Ты гляди, какой пес! — за шкирку цапнул его с пола, повертел и так, и эдак, запихал кургузые пальцы в пасть, глянул под хвост, потрепал загривок, оттянул уши.

Щенок обиженно заскулил, а потом сердито затявкал.

— Ишь ты, от горшка полвершка, а уже и лает.

Оксана перепужалась, что шальной сосед угробит домовушеч-ку, со слезами отняла щенка, да еще и съязвила:

— Вас бы, дядя Паша, так помять, да под хвост заглянуть, по-другому бы запели.

— У-у-у, ты погляди, Ваня, какая у тебя дочь язычная.

— Да уж за словом в карман не полезет. Но это дома, а в школе тише травы, ниже воды…

— А породистый, паря, шшенок, поро-ородистый, — степенно протянул Паша, присев к столу и закурив, — ишь, лапы каки здоровенны. На зверя, однако, пойдет, — хошь на копытного, хошь на медведя. Поро-одистый… Маленько подрастет, ты его, Ванька, сырым мясом корми, — злее будет… Но сперва, дружище, надо обмыть собачошку, — Паша привычно и сноровисто щелкнул по горлу. — У нас, охотников, как собаку обмывают… Чтоб по бутылке на лапу. Вот… Тогда и выйдет добрая собачошка, можно в тайгу брать, не промахнешься.

— А ежли не обмоешь? — усмешливо покосился Иван на Пашу.

— Ежели не обмоешь, толку, Ваня, не будет, помяни мое слово. У меня такие лаечки росли, а как не обмоешь… Короче, ближе к ночи, тити-мити гони, — Паша пошелестел пальцами, — в вино-полку сбегаю. Уже одиннадцать, — открыли… Не-е, Ванька, добрый пес вырастет. Да и сыскна, однако, по чуху вижу. Можно и в милицию, и на границу, — пускай бандитов да шпионов ловит. Такие, Ваня, можно денюжки с их слупить, тебе и не снились… У меня третьего года погранцы щенка забрали, дак я на выручку мотор на свою дюральку взял… Здоровый вырастет, — Паша опять было потянулся хваткой рукой к щенку, но Оксана бегом унесла его в горницу. — Могу на бутылку поспорить, с телка вымахат.

Паша Сёмкин еще долго нахваливал породистого щенка, пока не выцыганил у Ивана пять рублей на бутылку.

Щенок, прозванный Петькой, как ни пыжился, а вымахал лишь с кота Баюна; так вечным щенком и остался, и тому же медведю пришлось бы нацепить на глаза толстенные очки, чтобы высмотреть в траве эдакую букашку.

— Я же тебе, Ванька, русским языком сказал: на все четыре лапы надо обмыть, — укорил Паша. — Поскупился, вот и получил… Но ничо, паря, можно и с таким подымать медведя из берлоги. Берешь его в руку и… как мишка из берлоги попер, прямо в евойну морду кидай пса. Пока мишка разбиратся, кто это собаками кидатся, тут его и добудешь.

Собачушка, хоть и не вымахала с телка, но зато уродилась храбрая, преданная дому, и хлеб свой скудный отрабатывала с лихвой, — так и тявкала, так и тявкала из подворотни на всякого встречного-поперечного и даже кидалась на коров и на проходящие возле палисада машины. Норовила и цапнуть, особо хмельных, гомонливых, что буром ломились в ограду. Паша Сёмкин, глядя на ночь, приперся пьяненький на бутылку просить, а коль достучаться не мог, перемахнул через заплот. Тут Петька и цоп его за ногу… Паша обомлел от собачьей наглости и шибко ругался, а пес пуще заливался.

Иван вышел на крыльцо, Паша и на него кинулся:

— Не собака, мать ее за ногу, — огрызок собачий. Я же тебя, Ванька, сразу сказал: с кота вырастет… дворняга, брехать из подворотни… Можно бы, конечно, шкуру содрать на унты собачьи, дак и на рукавицу не хватит… Эдакая вошка, а туда же кусатся…

— А ты не шарошься по ночи, не тревожь соседей. Еще и через заплот полез. Доведись, любая дворняга укусит.

То, что домовушечко не вымахал с телка и на медведя с ним ходить опасно, то, что вырос дурковатый и заполошный, — не огорчило Краснобаевых: пес уродился ласковый, и при виде хозяев вертелся юлой, подпрыгивал, норовя лизнуть в нос. Глядя на ликующего Петьку, даже кот Баюн улыбался, довольно урчал в седые усы. Бывало, прибежит Иван со службы злой как собака, и выместил бы зло на домочадцах, да поиграет с Петькой, приласкает Оксану, и тут же отмякнет. Видно, и собачешки, твари

Божии, как дети, для умиления сердец наших. К тому же, как растолмачил Ивану хитромудрый степной старик: ежли щенок сам прибился к дому, — счастье принес, лад семье; худо, ежли собака покидает двор, — тут уж ворота запирай не запирай, а беду поджидай.

Поминая осеннюю ночь, когда щенок очутился в подполе, ласково навеличивали пса домовушечкой, и суеверно чтили — сам пришел в дом, домочадцам на радость.

— Нет, Оксана, ты все же Петьку к постели не приваживай, — без былой настойчивости попросил Иван. — Он же у нас ночным сторожем живет, чтоб ворюги не залезли… В ограде у него своя избушка. На зиму конуру войлоком утеплим, занавесим твоей старой шубейкой. Теплынь будет…

Петька… ушки на макушке… внимал, согласно и виновато поглядывая на хозяина, потом вздохнул, спрыгнул с кровати, побежал к двери, и хозяин отпустил его на волю.

— Но все, Оксана, засыпай, а то утром в школу не подымешься. — Иван склонился и поцеловал дочь в заалевшую щеку.

— Сперва сказочку скажи.

Отец поморщился:

— Ой, Оксана, башка болит. Сегодня в редакции такой был день муторный… Давай я лучше почитаю.

Иван ушел в горницу, пошарил на книжных полках и добыл книгу бажовских сказок, зачитанную в труху, с русскими умильными картинками в акварельной изморози, с затейливыми кружевами, где таинственно сплетались листья, травы, диво-птицы с ангельскими ликами. В книге Бажова Иван особо любил про «Серебряное копытце», и, кажется, это была его первая сказка, читанная им, когда освоил в школе азы, буки и веди, страшащие, что медведи; но еще раньше, на лесном кордоне, при чаровном свете керосинки, читала «Серебряное копытце» вслух сестра Таня, второклассница, приехавшая из деревни на январские каникулы. Притаив дыхание, слушала вся семья, потому что сказка полно и чудесно сливалась с таежной краснобаевской жизнью. И дом, пусть не охотничья зимовейка, был так же укутан синеватыми на рассвете снегами, и кока Ваня жил свой, доморощенный, и Верку-любимицу отец потешно величал Дарёнкой, и похожий кот Бормотун мурлыкал, — словно, заскучав по живым людям, выбрел из сказки; вот бы еще узреть косулю с копытцем серебряным… Когда сказка таяла едва зримым дымком, что вился над охотничьим зимовьем, Ванюшка, будто по малой нужде, выбегал во двор, замерший в студено-голубом звездном сиянии, прищуристо вглядывался в чернеющую тайгу, откуда прилетит, чуть касаясь пушистых суметов, тонконогая косуля, посматривал на заснеженную крышу, — может, прыгнула уже… выбивает цветные каменья серебряным копытцем…