Дэвид Шиклер - Американский поцелуй

«Расслабься», — приказал он себе.

Судьи что-то записали.

— Хм, — произнес Джереми.

Его сердце готово было выскочить из груди. Он видел, как Патрик нахмурился. Люди вертелись на своих местах, переговариваясь. Джереми уставился на стаканчик в руке.

— Что такого в солодовом ликере? — заикаясь, вымолвил он.

Одна из судей улыбнулась.

— Мы не знаем, — ответила она. — Что такого в солодовом ликере?

Джереми не отвечал. Он неподвижно сидел на стуле. В его желудке начался мятеж, а в голове происходила революция. Он пытался придумать историю. Хоть какую-нибудь историю.

— «Ягермайстер», — начал он, — это по-немецки — охотник.

Кто-то в зале вздохнул. Наступило молчание.

— Женщины — сельдерей, — выпалил Джереми.

«Ховел» погрузился в молчание. Патрик Ригг вышел. Люди смотрели в пол.

— Спасибо, — сказали судьи.

Джереми это выбежал из бара на холодный октябрьский воздух. На улице, в темноте, под кронами деревьев он пришел в себя. Он думал, что будет беситься, плакать или скрежетать зубами. Он уже был готов взорваться, как заметил впереди какую-то фигуру. Это была девушка, она стояла на коленях, закрыв лицо ладонями. Джереми узнал Фриду, бездарную певицу.

— Эй, — окликнул он. — Эй, ты!

Фрида подняла на него глаза. Ее лицо, в подтеках туши и теней, выглядело несчастным.

— Тебе удалось? — всхлипнула она.

— Что?

Фрида показала на «Ховел».

— Я-я имею в виду, у тебя получилось? Там, на сцене? Ты справился?

— Нет, — признался Джереми. Его голос был тверд. — Я провалился.

Как только он это сказал, то почувствовал холод в животе. Это была новая, хладнокровная ярость. Болезненная, но правильная. Он почувствовал, что готов к подвигам. Как будто он побил дедушку.

— Я Джереми Якс, — представился он. Его трясло. — Я ужасен.

Фрида вздрагивала. Она вытерла лицо и протянула руку разъяренному юноше.

— Я Фрида, — сказала она, — пойдем.

Они пришли в комнату Фриды. Подчиняясь молчаливому, обоюдному согласию, Джереми начал раздевать Фриду. Он делал это грубо, но она не сопротивлялась. Потом они легли.

Когда они занялись сексом, Джереми смотрел прямо в глаза Фриды. Он двигался в ней, мстя за пережитую ночь. Фрида издавала жуткие звуки, ничем не отличавшиеся от звуков, издаваемых ею в «Ховеле». Когда все было кончено, они лежали, обнявшись. Руки Джереми дрожали. Фрида закрыла глаза. Джереми хотел сказать что-нибудь на прощание, но ничего не лезло в голову. Он просто встал, оделся и ушел.

Когда ему исполнилось двадцать три, Джереми Якс вернулся в Манхэттен. К этому времени он закончил колледж по классу русской литературы, приобрел седину и квартиру в Примптоне, на пересечении Западной Восемьдесят второй и Риверсайд. Еще он работал помощником режиссера в театре «Лукас», на Пятьдесят Первой улице, историей которого он восхищался.

«Лукас» переживал упадок. В 1930-х он гремел на Бродвее, ставил мировые премьеры нескольких известных произведений, в том числе «Убей меня позже» Хантера Фрэнка и «Восемь коробок» Даззл Мак-Интайр. Сами пьесы и театр пользовались популярностью благодаря своей нерафинированной, агрессивной честности. Постановкой «Убей меня позже» даже заинтересовалась нью-йоркская полиция в 1938 году, так как актеры, игравшие жертву убийства, сменялись каждый день и после представления каждый раз исчезали из состава труппы. Владелец «Лукаса», Себастьян Хью утверждал, что это всего лишь хитроумная уловка, придуманная, чтобы подогреть интерес зрителей. Жители Нью-Йорка попадались на крючок и скупали билеты пачками.

К началу 1990-х, когда Джереми Якс устроился на работу в театр, для «Лукаса» наступили не лучшие времена. Все было в запустении. Черные плюшевые кресла нуждались в ремонте, а с потолка сыпалась штукатурка. К тому же Майкл Хью, нынешний владелец и директор «Лукаса», не собирался ставить сенсационные, шокирующие пьесы.

— Сатира — хорошо, — говорил Майкл, — ирония — замечательно. Но никакого экзистенциализма. Никакой аморальности. Никакой внутренней опустошенности.

Майкл сидел у себя в офисе, разговаривал по телефону с автором последней постановки. Джереми Якс находился в соседней комнате и подслушивал.

— Теперь, — говорил Майкл, — есть недоработка в пьесе «О мышах и мышах».

Джереми вздохнул. Премьера спектакля «О мышах и мышах», нового шоу «Лукаса», должна была состояться через месяц. Спектакль выходил за рамки традиционного репертуара театра. В пьесе все актеры играли в костюмах гигантских мышей.

— В первом акте все хорошо, — продолжал Майкл. — А вот во втором… Что это за катание мышей во втором акте?

Джереми опять вздохнул. С самого основания театром управляла семья Хью, известная на Манхэттене театральная династия. Хью всегда выступали продюсерами и режиссерами шоу, а иногда даже редакторами пьес. Это было не принято, но Лукас Хью, основавший театр в 1890 году, был невероятно богат и мог себе это позволить. Майкл Хью тоже.

— Хорошо, — закончил разговор Майкл Хью, — я хочу исправленную рукопись к завтрашнему дню! — Он повесил трубку.

Джереми вздохнул в последний раз.

— Я все слышу, — отозвался Майкл, — в чем дело?

— Ни в чем, — пробормотал Джереми.

Майкл показался в дверях. Ему было пятьдесят. Как и Джереми он был обрюзгший и высокий — ростом шесть футов. У него были бакенбарды и дурной запах изо рта.

— Давай поговорим, Якс, — предложил Майкл.

Джереми не испытывал симпатии к Майклу, хотя Майкл хорошо ему платил, не нагружал работой и всегда спрашивал его мнение на репетиции.

— Мне кажется, — сказал Джереми, — будто ты стараешься сделать «О мышах и мышах» комедией, а это совсем не так.

— Вопрос, — перебил его Майкл, — Джереми Якс стал экспертом по комедиям?

— Нет.

— Вопрос, — продолжал Майкл, — разве «Носорог» Ионеско — комедия?

— Ну… — начал Джереми.

— Нет, — настаивал Майкл, — я смотрел пьесу в Лондоне в семьдесят девятом. Двадцать человек в костюмах носорогов были на сцене, и ни один человек в зале даже не улыбнулся. — Майкл упер руки в бока. — Мыши не смешные. Мыши страшные.

— Как бы там ни было, — сказал Джереми, — забудь.

Тогда в колледже, после провального прослушивания, Джереми отвернулся от комедийного жанра. Он нашел себя в Достоевском и Чехове. Русские писатели — Джереми это чувствовал — понимали, что такое меланхолия. Они могли быть противоречивы, но они верили в Дьявола. Необязательно ходить в черном и пить кофе, чтобы проникнуть в их темноту. В том, что он называл русским духом, Джереми признал и темноту, которая прорвалась в нем той ночью много лет назад, единственной ночью, проведенной с Фридой.

У Джереми и Фриды не было никаких отношений. Они однажды встретились как неудачники, и трахнулись как неудачники, и с тех пор избегали друг друга. Джереми запомнил Фриду как бессильную, трагическую фигуру, как обреченного Карамазова или Фауста. Он иногда вспоминал о ней, направляясь от Бродвея к «Черривуду», последнему прибежищу деда.