Роберт Джоунз - Сила притяжения

«Не тяжелее этого свертка», — подумал Эммет, поднимая с пола пакет и роняя его себе на колени.

Эммет бережно обхватил пакет руками. Тяжесть терзала Эммета. Интересно, что внутри. Вдруг это можно продать. Дома он отыщет в телефонной книге номер ломбарда. Автоответчик давно забит напоминаниями о неоплаченных счетах. Что, если ему теперь хватит денег снять кредиторскую осаду?

Из кондиционера безжалостно дул холодный воздух. Эммет сжал ворот куртки под подбородком. Люди на улицах разгуливали в шортах и футболках. Эммет попытался вспомнить все, что нужно сказать доктору. Водитель отвлек его своей болтовней. Надо тщательно продумать каждую фразу, чтобы случайно не проболтаться.

Он не расскажет доктору о пакете. Даже не намекнет. Он дождется возвращения домой и лишь тогда распакует его, подальше от посторонних глаз, пусть свидетелем будет одна собака. Может, он расскажет доктору о человеке, выпрыгнувшем из окна. Притворится, будто сам, потрясенный, стоял в толпе и видел, как женщина пролетела и рухнула совсем рядом. Расскажет, как вместе с женщиной с восьмого этажа летела ее шляпа и обе падали с одной скоростью, будто иллюстрируя закон гравитации.

Водитель кашлянул, украдкой взглянул на Эммета и вздохнул:

— Я, кажется, своей историей тебя уже утомил.

— Нет, нет, вы очень интересно рассказывали. Ваши слова дали мне почву для размышлений.

— Просто, когда двенадцать часов в сутки проводишь с незнакомцами, говоришь, как будто с друзьями. Я это уже так давно делаю, что не вижу разницы.

Казалось, водителя распирало от всего, что не успел рассказать.

— Может, вы не договорили? — спросил Эммет. Он погладил пакет, нащупал внутри что-то жесткое и бесстрашно зашуршал полиэтиленом.

— Мне бы хотелось кое о чем спросить, приятель. Просто любопытно.

— Так спрашивайте. Мы уже почти приехали. Вы ведь даже не знаете моего имени. Совершенно безопасно.

Машина въехала под длинный козырек докторского дома. Эммет отсчитал деньги. Он аккуратно расправил каждую бумажку и протянул сквозь щель в перегородке. Эммету часто казалось, что он больше похож на случайных знакомых, чем на друзей, которых он знает много лет. Но в такси он, бывало, выдумывал истории. С незнакомцами он мог быть, кем пожелает. Мог притвориться, что недавно вышел из тюрьмы, или приехал в город, чтобы встретиться с невестой, или уезжает в мировое турне с детьми. Однажды он сказал водителю, что умирает, — просто посмотреть на реакцию.

Водитель воткнул сигару в пепельницу.

— Сказать честно, я очень беспокоюсь по поводу этой моей странности, но у моих знакомых ничего похожего нет, поэтому я у тебя и спрашиваю. Наверное, когда целыми днями сидишь за рулем, хочешь не хочешь, а задумаешься над жизнью. Вот я и думаю: вдруг во мне что-то дремлет, а я не догоняю, что это. Вдруг я в опасности и сам не подозреваю. Этого мне только не хватало. Если мне что-то грозит, так лучше уж знать заранее. Ты, приятель, только не обижайся, но мне кажется, у тебя есть кое-какой опыт в таких делах.

Эммет открыл дверь и помедлил, привыкая к обрушившейся на него жаркой волне. Пакет он засунул под мышку. Он не вполне понимал, что именно хочет знать водитель, но задумался, как передать это свое ощущение, что вся жизнь состоит из движения, которое не остановишь.

— Когда начнешь падать, дороги назад уже не будет, — сказал он, наклонившись к исцарапанной перегородке. Мысленно Эммет был уже далеко.

Он видел, как сам летит с обрыва, не в силах справиться с земным притяжением. Как изумился, когда надвинулось море и тело впервые пропало в волнах, будто лопнув мельчайшими брызгами света, миллионы, миллиарды частиц, что летят в пространстве, и вспомнил, о чем думал, погружаясь в воду среди брызг: «Вот какой я маленький. Вот какой маленький».

У бабушки Эммета на границе ее частного владения была большая оранжерея, с садовником — старым японцем. Когда мать куда-нибудь уезжала, Эммет любил сидеть в оранжерее и наблюдать, как садовник возится с розами и камелиями — они росли в деревянных ячейках, которые японец делал из пустых ящиков для винных бутылок. Почва, которой он присыпал корни, пахла как-то особенно, Эммет нигде больше не встречал такого запаха: тяжело и густо, почти как пища.

Мать обожала гардении. Эммет не видел, чтобы она украшала ими волосы, но на бюро у нее всегда стояла фотография: мать, совсем молодая, с белой гарденией над левым ухом. Губы накрашены, и оттого кажется, что они пухлые и улыбаются. Жирные дуги бровей будто нарисованы черной сурьмой. На лице — не то удивление, не то сомнение. Садясь вечером расчесывать волосы, мать так смотрела на фотографию, что было ясно: на снимке она кажется себе очень красивой и невинной. Эммету же ее накрашенное лицо и жесткая прическа напоминали сотрудника похоронного бюро.

На фотографии самый большой лепесток касался выбившейся пряди волос, отбрасывая еле заметную, похожую на трещину тень.

Снимок стоял на углу маминого бюро по соседству с двумя серебряными щеточками, резной шкатулкой ручной работы — отец привез из Китая — и тремя гранеными стеклянными флаконами, пробки широкие, точно маленькие серебряные Федоры.

Мать всегда возила эти предметы с собой. И в те годы, когда остальное имущество сдавала на хранение и с Эмметом и его братом Джонатаном постоянно переезжала с места на место, она аккуратно заворачивала свои реликвии в салфетки и упаковывала в кожаную сумку. Даже если они останавливались в мотеле всего на одну ночь, мать аккуратно расставляла фотографию, шкатулку, щетки и флаконы на столике.

Некоторые люди машинально моют руки, выходя из дома, а мать Эммета часто брызгалась духами, пахнущими гарденией, и этот запах никогда ее не покидал. Он шлейфом летел за ней и мгновенно, как дым потушенной свечи, заполнял каждую комнату, в которую она входила.

С тех пор всякий раз, учуяв этот особенный запах в парке, в сквере, в цветочном магазине, Эммет глазами искал мать. Пугался, даже когда мать была очень далеко.

Мать Эммета звали Айрис, в честь его бабушки. Кроме имени, общими у них были только цвет волос и клаустрофобия. Обе всю жизнь провели в горах или у моря.

Волосы у обеих были песочные — не блондинки, скорее светло-русые; их волосы сверкали на солнце, точно песок на полуденном пляже.

Представляя себе маму и бабушку вместе, через много лет после смерти обеих, Эммет всегда вспоминал одну и ту же сцену: они сидят на бабушкиной веранде, летним вечером. Эммету восемь лет. Мать, которой не было с ними несколько месяцев, только что влетела к ним с криком: «Сюрприз!», когда они завтракали под апельсиновыми деревьями на заднем дворе.

Обе женщины были в белом: мать в шортах, которые подчеркивали стройность ее загорелых ног, бабушка — в просторном хлопчатобумажном платье с большими тряпочными пуговицами. Волосы у обеих слегка вились за ушами, словно растянутые пружинки, но бабушка уже растолстела, и лицо у нее было красное от полопавшихся капилляров. Вблизи она казалась жалкой пародией на свою дочь, словно изображала ее на какой-нибудь костюмированной вечеринке.