Эмманюэль Каррер - Зимний лагерь

В автобусе Патрик из двух сидений и большой подушки устроил для Николя нечто вроде спального места. Мари-Анж сказала, что он просто настоящий паша и Патрик его окончательно избалует, если будет продолжать в том же духе. Сидевшие сзади ребята слегка подшучивали над ним, но Николя делал вид, что не слышит насмешек.

«А теперь в бистро!» — сказал Патрик, когда они приехали в деревню. Он опять взял его на руки вместе со всеми одеялами и отнес в таком виде в деревенское кафе, расположенное возле одного из концов лыжни. Болтая с хозяином кафе, усатым толстяком, он удобно устроил Николя на банкетке около окна. Оттуда сквозь деревянный балкон с резным узором из елочек был виден небольшой склон, на котором проходили уроки катания на лыжах для начинающих. Дети сразу же стали надевать лыжи, махали лыжными палками, Мари-Анж и учительница не поспевали следить за всеми, и Николя был доволен, что избежал этих занятий. Патрик принес ему стопку старых комиксов, не очень-то интересных, но за их чтением можно было провести время, и спросил, не желает ли месье что-нибудь заказать. «Дайте ему рюмочку горячего вина, — посоветовал, посмеиваясь, хозяин, — так он быстрее выздоровеет!» Патрик заказал для Николя какао, взъерошил ему волосы и ушел. Он прошел мимо окна и присоединился к группе учеников. Дети доверчиво повернулись к нему, как будто он один мог разрешить все проблемы — исправить сломанные крепления, найти потерянные перчатки, застегнуть тугие застежки ботинок — и сделать все это с улыбкой, шутя.

Николя просидел в кафе все три часа, которые продолжался урок лыжного катания. Кроме него, в кафе никого не было. Хозяин накрывал столы к обеду, не обращая на него ни малейшего внимания. Завернутый, как мумия, в одеяло, с подушкой под спиной, Николя чувствовал себя уютно. Никогда в жизни ему не было так хорошо. Он подумал с надеждой, что температура еще долго не спадет, что и завтра ничего не изменится, и послезавтра, и все дни, которые еще надо прожить в зимнем лагере. Сколько их еще оставалось? Он уже провел в шале три ночи, оставалось, должно быть, еще ночей десять. Проболеть десять дней и быть освобожденным от всего, а Патрик носил бы его на руках, завернув в одеяла, — как это было бы чудесно. Николя стал придумывать, как поддержать высокую температуру, которая, он это чувствовал, уже начинала спадать. В ушах больше не гудело, он нарочно вызывал дрожь в теле. Иногда он тихонько стонал, будто вот-вот лишится чувств, будто снова уже не осознает своих действий. Может быть, теперь, когда все поверили, что он лунатик, ему удастся еще раз выйти ночью на улицу, чтобы болезнь не проходила и вызванные ею заботы о нем тоже.

Эта история с сомнамбулизмом просто великолепна — ведь Николя боялся упреков, а тут, благодаря такому объяснению, его ни в чем не упрекали и ни о чем не спрашивали. Скорее, даже жалели. Он страдал от таинственного недуга, и никому не было известно, когда может начаться новый приступ и как его предотвратить, — действительно, это было отлично. Ничего, что его родители не верят этому, учительница их убедит. «Николя — лунатик», — станут шептать дома. При нем этого говорить, конечно, не будут — когда ребенок серьезно болен, при нем не говорят о его болезни. Интересно, насколько это серьезно — сомнамбулизм? Не считая тех преимуществ, которые в этом недуге Николя находил для себя сам, связаны ли с ним какие-то реальные неудобства? Ему доводилось слышать, что будить лунатика во время приступа очень опасно. Но почему опасно? Для кого? Что может произойти? Есть ли риск умереть, или сойти с ума, или существует вероятность, что он попытается задушить того, кто его разбудит? А если во время припадка он совершит что-то серьезное, страшное, признают ли его виновным? Безусловно, нет. Кроме того, есть еще одно преимущество сомнамбулизма, оно заключается в том, что симулянта трудно изобличить. Чтобы сойти за больного гриппом, нужно иметь температуру, а ее наличие легко проверить, а вот если начать ходить каждую ночь с вытянутыми перед собой руками, с пустым взглядом, то хотя и может возникнуть подозрение в симулянтстве ради привлечения к себе внимания или совершения, прикрываясь болезнью, какого-нибудь запрещенного поступка, однако никто не решится на обвинение лунатика в притворстве, не будучи в этом уверенным. Если только, конечно, не существует для выявления этой болезни специальных приборов. Немного встревожившись, Николя стал представлять себе, как отец вынимает из багажника машины аппарат с экранами и стрелками, надевает ему на голову обруч и с помощью этого аппарата неоспоримо доказывает, что, когда Николя вставал ночью, он был в ясном сознании, полностью отдавал себе отчет в своих поступках и пытался всех обмануть.

С тех пор, как Николя заболел, речь о его отце не заходила. В первый день ждали его возвращения или, по крайней мере, телефонного звонка. Это казалось само собой разумеющимся, поскольку все думали, что отец должен открыть багажник и увидеть там сумку. Но так как он не подавал признаков жизни, то на него просто больше не рассчитывали и перестали задаваться вопросом, когда же он приедет. Если бы, как пришло в голову Николя, это молчание означало, что с отцом произошел несчастный случай, то об этом уже стало бы известно — за истекшие три дня его нашли бы на краю дороги, предупредили бы маму Николя, а значит, и его тоже. Даже если бы было принято решение сразу не сообщать ему об этом, все равно по поведению окружающих он почувствовал бы, что случилось что-то серьезное. Но ничего такого не было. Все здесь казалось странным: и сама загадка, и тот факт, что все так быстро потеряли к ней интерес, похоже, даже перестали ее замечать. Да и сам Николя, не имея никаких новых гипотез, перестал думать об этом. Теперь он только надеялся, что отец не приедет, что жизнь в лагере так и будет продолжаться — каждый день, как сегодня, — и что температура у него не спадет. Он смотрел на улицу, сквозь запотевшие стекла и прорези елочек в деревянном ограждении балкона. На пологом склоне Патрик установил лыжные палки, между которыми должны были лавировать дети. Некоторые из них уже умели кататься на лыжах и подсмеивались над теми, кто не умел. Максим Риботтон спускался на заднице. Николя стало жарко. Он закрыл глаза. Ему было хорошо.

Жандармы были в темно-синих свитерах с кожаными вставками на плечах, но без курток и без шинелей, и первое, о чем подумал закутанный в одеяла Николя, что им, должно быть, ужасно холодно. Когда они открыли дверь, в кафе ворвался ледяной порыв ветра, еще чуть-чуть и за ними влетел бы снежный вихрь. Хозяин в тот момент был в погребе, куда спустился через люк, находящийся за стойкой, и прошла почти целая минута, прежде чем он поднялся на шум в зале, так что Николя решил, что принять вновь прибывших должен он. При других обстоятельствах эта роль его испугала бы, но температура и репутация лунатика придавали ему смелости, как человеку, заранее знающему, что за последствия своих поступков он не отвечает и все сойдет с рук. Со своего места он довольно громко сказал: «Здравствуйте!» Занятые стряхиванием снега с сапог, жандармы не заметили его, поэтому стали искать глазами того, кто их поприветствовал, как будто ожидали увидеть подвешенную где-нибудь клетку с попугаем. На мгновение Николя показалось, что он стал невидимкой. Чтобы облегчить им задачу, он шевельнулся, и одеяло соскользнуло с его плеч. Тогда оба жандарма одновременно увидели его, пристроившегося у запотевшего окна. Они обменялись быстрыми, почти тревожными взглядами и быстро подошли к нему. Несмотря на температуру и сомнамбулизм, Николя испугался, что сказал глупость, полез на рожон, а перед ним, может быть, фальшивые жандармы. Стоя совсем близко, они молча разглядывали его, потом снова посмотрели друг на друга. Более высокий из них покачал головой, а другой спросил наконец у Николя, что он тут делает. Николя все объяснил, но почувствовал, что после того, как прошла их тревога, причиной которой он стал на мгновение, его ответ больше не очень-то их интересовал.