Эрве Гибер - Призрачный снимок

По контрасту я замечаю, что в моей жизни что-то умерло, это не любовь и не восторг, а нечто, связанное с детством и с действом, составляющее наивную способность обожать, поклоняться. Я живу, не смотря телевизор, не слушая радио, не читая журналов. У меня больше нет идолов. Я уже не поклонник чего-либо или кого-либо. Ни один образ не нравится мне так сильно, чтобы можно было достичь подобной степени поклонения. Во мне есть лишь мрачная трезвость, которая может выдавать себя за способность мыслить.

Рядом с таким оживлением и наигранным волнением я ощущал себя коченеющим стариком, раздраженным шумом. То, что восхищало других, меня оскорбляло. Я был холодным, аморфным телом, сопротивляющимся посреди великого страстного движения. И у меня не было права сказать, что эта страсть была нелепой и фанатичной. Это была страсть.

В конце спектакля платье певицы было красным, красным цвета корриды, и красным был занавес цвета обивки гроба. Торжество на моих глазах становилось двойной казнью: казнью певицы, все сильнее и сильнее задыхающейся от вызовов, и казнью моих прежних идолов, которых я приносил в жертву невольно без всякой мысли.

Выходя из-за кулис, разбивая тесную толпу поклонников, я не был ревнив или завистлив, всего лишь немного печален, печален от того, что оказался отделенным от всех, идущим против течения, одиноким и эксцентричным.

Т. рассказывает мне, что в детстве был вынужден переворачивать фотографии любимых людей, прятать их, чувствуя исходящую от снимков, словно они были чем-то невыносимым, леденящую стужу, от которой ничто не могло спасти.

— Почему ты столько меня фотографировал?

— Мне не кажется, что я много тебя фотографировал. И, конечно же, я фотографировал тебя меньше, чем хотел. Кстати, я не знаю, зачем я тебя фотографирую… может быть, потому, что не могу тебя ласкать, гладить, но я даже тебя не спрашивал, могу ли ласкать тебя…

— Даже мысль об этом меня ужасает…

— Видишь: гораздо легче спросить, можно ли тебя сфотографировать, чем спросить, можно ли тебя ласкать… я фотографирую тебя, как если бы запасался тобой на будущее, запасался на время твоего отсутствия. Эти фотографии похожи на залоги или гарантии моих желаний: я даже не знаю, напечатаю ли я их когда-нибудь, но, если однажды, в самом деле влюбленный, я почувствую, что твое отсутствие становится для меня нестерпимым, что же, я буду знать, что могу воспользоваться этим маленьким свитком и проявить твое изображение, чтобы ласкать тебя, но не приводя в ужас, или чтобы околдовать тебя… Рассказывают, для того, чтобы влюбить в себя кого-то строптивого, достаточно без его ведома оставить гнить под его кроватью зеленое яблоко с вонзенными пряными бутончиками гвоздичного дерева. Фотография служит похожим средством, как если бы я хотел приворожить тебя: беря твою фотографию, я соединяюсь с тобой, если хочу, и даю тебе войти в мою жизнь, я немного ассимилирую, отчасти поглощаю тебя, и ты ничего не можешь поделать…

Долгое время я хранил у себя дома единственный снимок: портрет юноши, которого я никогда не знал, сделанный неизвестным фотографом в неизвестном месте. Я водрузил его на одну из полок своей библиотеки так, чтобы он постоянно был перед глазами. Большого формата, напечатанный на глянцевой бумаге, он был наклеен на кусок белого картона, который вскоре покрылся пылью. И этот юноша возвышался, царил надо всем в комнате, как если бы стал ее повелителем, умершим и вторгающимся в нее возлюбленным, братом. Ему должно было быть между шестнадцатью и восемнадцатью годами: в черной кожаной куртке, расстегнутой поверх белой рубашки, он стоял, прислонившись к грязной стене неясного цвета в разводах и пятнах. Главное, что на снимке было отчетливо видно его столь странное и задумчивое лицо с чувственными губами, широкими ноздрями, светлыми очень густыми волосами, которые нависали над его глазами, словно солома. Он прятал руки под курткой, точно хотел согреть их подмышками, позже я заметил, что он носил кожаный браслет с металлическими заклепками, который я принял вначале за продолжение рукава куртки. Снимок был сделан по пояс. У него был потерянный взгляд, направленный вдаль, в никуда.

Он не старел. Может быть, он уже умер, я также мог представить его совсем опустившимся, но фотография сопротивлялась. Однажды я принял ЛСД и посмотрел на снимок: это был единственный предмет, который не мутнел, не разваливался на моих глазах. Он казался неизменным (кислота не помогла мне увидеть большего: снимок был явлен во всей своей полноте).

Конечно, те, кто ко мне приходил, спрашивали о юноше, и я оставался таинственным, я не говорил, что не знаю его или что знаю, и это сразу же придавало ему значение: о нем ничего не было известно, ничего не было известно о моих с ним отношениях, и можно было легко представить, что я влюблен в этот образ и тайно преклоняюсь перед ним, что я прижимаюсь губами к его губам, но те остаются холодными и гладкими, и гораздо меньшими по размеру, чем мои, меньшими в два-три раза…

Я украл этот снимок: мне его не отдавали, я заметил его в одной квартире, и я украл его, я спрятал его под пальто, зажав подмышкой. Там была еще одна фотография того же юноши, сделанная тем же фотографом в том же самом месте; вероятно, в тот же день, но «стоймя», вертикальная; я выбрал горизонтальный снимок, тот, на котором он изображен не в полный рост, на котором не видно, есть ли у него член, это был юноша-андрогин. Позже я попытался забрать второй снимок, однако напрасно, человек, у которого я украл первый, переехал, исчез бесследно. Снимок не был подписан, на оборотной стороне не было никакого обозначения, кроме маленького красного крестика.

Снимок стал юношей, а оборотная сторона снимка стала спиной юноши: ему вытатуировали маленький красный крестик на лопатке, может быть, его истязали. Я семь лет жил с этим снимком, и он не менял места, другие фотографии не могли его вытеснить, к тому же он изгонял все, которые хотели расположиться в комнате, это был все время единственный возможный там снимок. И моя привязанность к нему становилась все более и более отвлеченной по мере того, как бумага покрывалась пылью. Я смотрел на него, не замечая.

В конце концов, я заметил, что образ разрушается: снимок был наклеен на картон, и клей начал поедать изображение сзади. Лицо юноши было усыпано пятнышками, царапинками, крошечными следами выгорания и пигментации. Это был сифилитик. Снимок был поражен раком. Мой друг заболел.

И я не хотел его спасать: я мог заказать отретушировать его лицо, скрыть на поверхности его раны, чтобы потом переснять, но я предпочитал обречь его на гибель. Это был единственный снимок. Я вдруг словно почувствовал некое удовольствие от того, что видел, как он разрушается, тогда как все эти годы он сопротивлялся всему — пыли, моему отравленному взгляду, моим поцелуям. Я иногда приходил нанести ему визит, чтобы следить за ходом болезни, устанавливать степень нагноения и разрыва тканей. Он был словно бедная шлюшка, истощенная сифилисом. Но он не сетовал. Лишь его взгляд оставался невредимым (может быть, клей случайно просто не коснулся этого места), но его лоб трескался или отваливался по кусочкам, его рот кривился, становясь все тоньше, испещренный кратерами и нарывами, отверстия его ноздрей медленно поедали окружающую их плоть. Он никогда не стенал и не вытягивал руки, он невозмутимо держал их под курткой.