Николай Шпыркович - Лепила[СИ]

Один из рабочих прибивал решётку, второй же вносил свою лепту в звуковой поток тем, что набивал дырки в жестяном листе. Он, по–видимому, должен был послужить в дальнейшем обивкой на дверь в процедурную, и я мысленно скривился, представив себе, как в будущем плохо будет ее открывать, с усилием преодолевая неподатливую тяжесть, в то время как сейчас я приоткрыл ее толчком двух пальцев.

— Что так аврально? — поинтересовался я у Ивана–плотника.

— Блажицкий приказал. Ему сверху бумагу спустили, а по телефону из области предупредили — не пойдешь в отпуск, пока не оборудуешь комнату для наркотиков, ответил тот, сосредоточенно продолжая набивать дыры в блестящем полотнище жести.

— Угу. А солдата с ружьем дадут?

— Сигнализацию дадут. Будите звонить на пульт охраны, когда будете заходить в комнату.

Этого еще не хватало! Я в процедурке, положим, особо часто не бываю, а вот сестры туда бегают действительно через две минуты — большая часть их хозяйства именно там. Этак я сотру весь указательный палец, названивая в охрану — «Примите…», «Снимите…," «Сокол», я — «беркут…». Ну, да ладно, время покажет.

Я закрыл дверь в процедурную и сел за стол, усеянный многочисленными пятнами канцелярского клея. Иногда я думаю, что его надо было назвать не «канцелярским», а «медицинским», так часто пользуемся мы им. Это ощущение быстро сохнущей и крошащейся капли на пальцах не забудет не один врач стационара (отечественного, разумеется) до конца жизни. В прочем, с клеем, как и с бумагой, сейчас напряженка. Уж чего–чего мы только в истории болезни не переклеили:

— водочные этикетки

— ведомости по начислению зарплаты

— путевые листы

— таблицы умножения и много–много что еще.

Правда, сейчас клеим обычную бумагу, но с какой–то загадочной структурой: перьевая ручка на ней напрочь отказывается писать, набирая полный клюв размокшей мякоти.

Так, что тут у нас сегодня? Бронхиальная астма — приступ купирован, может быть переведен в терапию; инфаркт миокарда, вторые сутки, болей нет, однако, проскальзывают экстрасистолы, так что пускай поест нашей каши; отравление суррогатами алкоголя — нафик с пляжа; кесарево (то самое, Котофеича) — тут понаблюдать, ежели ничего не выплывет — тьфу, тьфу, тьфу — тоже можно перевести. ОЧМТ — открытая черепно–мозговая травма… Я встал из–за стола и прошел в реанимационный зал. Человеку, лежавшему там на столе, явно был безразличен тот грохот, который доносился из будущего хранилища наркотического зелья, да и вообще все на свете. Грохот, кстати, на какое–то время стих, и в небольшом пространстве зала стало сильнее слышно гудение «рошки» — аппарата РО‑6, предназначенного для проведения искусственной вентиляции легких. За стеклянным окном лицевой панели резиновый мех ритмично поднимался и опускался, за каждый раз заталкивая по 650 мл. воздуха в легкие молодого парня, обмякшего на столе. Лицо его уже очень сильно отекло, веки были налиты чернотой. Кровоподтеки вокруг глаз свидетельствовали, что диагноз «перелом основания черепа» мы выставили верно, хотя толку от этого — никакого. В воздухе стоял тот непередаваемый запах — смесь двухсуточной крови, спинномозговой жидкости, испарений тела, чего–то еще — учуяв который наши многоопытные санитарки безапелляционно заявляют: «Смертью пахнет», и начинают настойчиво спрашивать — дотянет ли больной до конца их смены. Ясное дело, им ведь в случае смерти труп в морг вести. В крайнем случае, они согласны, чтобы смерть случилась хотя бы за час до конца смены — по закону тело должно находиться в отделении еще два часа после смерти, и, таким образом, все удовольствие все равно достается сменщикам.

Ну, сегодня, наверное, он еще потянет, но, в общем–то — похоже, не жилец. Я раздвинул отечные веки — из глубины глазных щелей куда–то далеко в пространство мертво глядели неподвижные зрачки. Неподвижные — потому что на узкий лучик света, пущенный мной из ларингоскопа, они не отреагировали радующим душу реаниматолога сужением, и, хотя еще не расплылись на всю радужку, что свидетельствовало бы о необратимой гибели мозга, но были они шире, чем вчера. Я взялся за руку, привычно поставил четыре пальца на лучевую артерию, частота пульса тоже уменьшилась, 54 в минуту, нарастает брадикардия, значит, нарастает и отек мозга. Очень жаль…

Когда читаешь, или слышишь по радио, что, дескать, в Штатах за год осуществляется 1500 пересадок сердца, как–то не задумываешься, где ж это буржуйские хирурги набрали такую уйму сердец? Причем сердец неизношенных, в общем — то здоровых и не поврежденных? Это начинаешь понимать, наблюдая такого вот коматозника. Это означает, что 1500 пациентов так и не вышло из комы, чаще всего вызванной тяжелой травмой. Констатировали смерть мозга — и разобрали на запчасти. Ну, а у нас, с нашим законодательством, ему не светит даже то, что его сердце переживет его самого, хотя по мне — это довольно–таки слабое утешение.

Осматривая попутно все остальное — мочеприемник с литром мочи (значит, почки пока все еще пашут), повязку на голове, слушая легкие, я опять вспомнил позапрошлое дежурство.

…Мы сидели на том самом пресловутом диване, владеть которым обязана каждая уважающая себя ординаторская. Этот диван должен быть обтянут коричневым дерматином, покрыт неярким покрывалом, а из–под подлокотников обязательно должны торчать небольшие клочочки ваты. Торчат они из дырки, прожженной сигаретой, а потом, любопытства ради, расковырянной шариковой ручкой. Он может раскладываться, но часто, по причине, старости, он сбит гвоздями, и способность эту утерял. Он… ну, короче, врачи знают этот диван, вобравший в свои щели и трещины многолетний постпятиминуточный треп о дурости начальства и послеобеденный треп ни о чем, и вечерний треп (уже очень даже о чем, с определенного момента) с медсестрой, которая даст форы в своем халатике всем «мискам» в их купальниках от Кардена, и ночной уже шепот с той же медсестрой, когда уже на «ты», и зовут не по имени отчеству, пусто глядя в пространство за спиной, а просто Дима, или Димочка, или Димуля…

О–о–о — много чего знает такой диван, но врачебную тайну — свято хранит, как и положено всякому достойному сотруднику медучреждения. В современных, пахнущих пластиком больницах (так и хочется сказать «кранкенхаузах»), такие диваны… все равно есть, они туда пробираются какими–то тайными путями, подобно разведчикам, в буржуазное сообщество кожаных кресел на колесиках и черных угловатых столов, как их не пытаются изгонять прилизанные мальчики — представители фирм по оснащению медучреждений мебелью.

Вот на таком диване мы и сидели с дежурным хирургом Игорем Петровичем Войтеховым, в просторечии — конечно же — Гошей, когда раздалось ненавистное бренчание телефона.