Збигнев Ментцель - Все языки мира

Масло для грудных младенцев… По мнению отца, ничто, даже какаовое масло, так не способствовало загару.

В тот год, когда метеосводки пообещали нам лето столетия, в мае в Польшу пожаловал солнечный азорский циклон и много месяцев отказывался ее покидать.

В середине июля мы с отцом, как обычно, собрались на две недели в профсоюзный дом отдыха.

Пятнадцать раз подряд я ездил с ним в одно и то же место на Висле (пятьсот шестьдесят шестой километр вниз по течению, если считать от истока), в дом отдыха профсоюза работников здравоохранения, расположенный в деревне с таким непристойным названием, что мы даже стеснялись его произносить.

В первый раз с нами поехала мать, и уже через несколько дней стало ясно, что больше ноги ее тут не будет. В доме отдыха мать раздражало все: кормежка и общество, мухи и летящие на свет ночные бабочки, скрипучий сенник на кровати и выщербленный таз вместо умывальника, слабый чай марки «Улунг» и гнущиеся алюминиевые чайные ложки.

— Прости, но к таким условиям я не привыкла, — повторяла она. — Куда ты нас привез, скажи на милость? Грязь, вонь и кровавый понос!

— А, чушь собачья… — махал рукой отец. — Фешенебельный курорт мне не по карману. Чего ты хочешь за эти гроши! Здесь не так уж плохо. Воздух, тишина, покой. Идеальные условия для отдыха. Знаешь, сколько было желающих на одно место? Слава богу, что мне вообще дали путевку на троих. В следующий раз это может оказаться чертовски трудно.

Так называемые «чертовские трудности» с получением путевки даже для двоих — для нас с отцом — возникали якобы каждый год, но в последний момент каким-то чудом их удавалось преодолеть.

Провести часть каникул с отцом, отправиться на Вислу удить рыбу — много лет ни о чем больше я так не мечтал.

Пятнадцать раз подряд мы ездили в одно и то же место, пятнадцать раз подряд я две недели с утра до вечера рыбачил как одержимый.

Завтрак — и на рыбалку. Обед — и на рыбалку. Ужин — и на рыбалку. Навьюченный рыболовными снастями, я спускался по еловой аллее к реке и приветствовал ее, высоко вскидывая руку.

На пятьсот шестьдесят шестом километре от истока Висла была широкая, дикая и необыкновенно красивая. Я шел туда, где лучше всего клевало, и, пока устанавливал удочки, руки у меня тряслись от волнения. Река непрерывно мне что-то рассказывала на неведомом языке, без устали неся свои воды и с бульканьем прорываясь сквозь проломы в дамбах, распадавшихся от старости.

Все, что я каждый день видел и слышал на реке, ночью возвращалось ко мне во сне: удилища, воткнутые в берег и поддерживаемые подпорками, натянутая как струна леска, тарахтенье катушки, изящные поплавки из тополиной коры, колокольчики на донках, оповещающие, что рыба клюет, пахнущие смолой лодки, привязанные к валунам, красные буйки на реке перед мелью, везущие экскурсантов пароходы «Дзержинский» и «Мархлевский», громко молотящие колесами по воде, обрывки колючей проволоки и старые железяки, которые можно было выловить из воды в тех местах, где проходила линия фронта, но прежде всего усачи — сильные недоступные усачи, которые в особенно душные дни демонстрировали свои серебряные тела где-то посередине реки, на моих глазах выскакивая из воды с шумом, напоминающим хлопанье крыльев взлетающей с земли куропатки…

Рыбу мы с отцом отдавали деревенской женщине, которая работала в доме отдыха судомойкой. Она была немой от рождения, но слышала и понимала все, что ей говорили. С сеткой, полной плотвы, тарани и окуней, мы спускались по лесенке в кухонный подвал, пропитанный запахом затхлости, огурцов и квашеной капусты.

Стоявшая у огромной раковины над грудой кастрюль и тарелок немая приветствовала нас радостным «ааа… ааа… ааа…», завидев рыбу, гладила себя по животу, вытирала руки о фартук и знаками спрашивала, сколько она нам должна.

— Нисколько. Исключено. Ни гроша. Да что вы! — традиционно возмущался отец, и тогда немая, бормоча свое «ааа… ааа… ааа…», бросала рыбу в жестяную миску и возвращала нам, сполоснув под краном, сетку, в которой я почти всегда находил потом лишенные век глаза.

В то лето столетия, когда страна задыхалась от рекордной жары, сообщения о состоянии воды в главных польских реках пробуждали во мне дурные предчувствия. В конце мая уровень воды в Висле держался близ нижней границы среднестатистических данных и каждый день опускался на пару, а то и на десять-пятнадцать сантиметров. За весь июнь не выпало ни капли дождя, и Висла пересыхала, мало-помалу обнажая опоры мостов и песчаные отмели, на которые слетались водоплавающие птицы.

«В Завихосте двести двадцать четыре, за последние сутки уровень понизился на девятнадцать, в Пулавах двести семьдесят, за последние сутки уровень понизился на тридцать три…» Передаваемые по радио в полдень, сразу после хейнала [36] Хейнал — сигнал времени, каждый час передаваемый по радио и обрывающийся на середине ноты. По легенде во время нашествия татар трубач с башни краковского Марьяцкого собора предупредил горожан о появлении неприятеля, но был сражен вражеской стрелой и не сумел доиграть мелодию. с башни Марьяцкого костела, сообщения становились все более тревожными.

Я чувствовал, что при таком низком уровне воды в Висле ловить рыбу с правого берега будет делом нелегким, и, когда мы с отцом в июле приехали в профсоюзный дом отдыха, в первый же день в этом убедился. Все лучшие места превратились в отмели, и даже в знаменитом омуте в излучине реки вода едва доставала мне до пояса. Проваливаясь в ил, я бродил по мелководью, забирался на камни и забрасывал удочки как только мог далеко, но глубина все равно была недостаточной, поплавки плашмя лежали на воде, а течение с каждым днем отдалялось к недоступному левому берегу.

Страшная жара свирепствовала целый июль. Отец чувствовал себя в своей стихии. Я был уже не ребенок, постоянного присмотра не требовал, оба мы ходили своими путями. Каждый день после завтрака отец, прихватив одеяло, куда-то исчезал и возвращался к обеду до такой степени обожженный солнцем, что его кожа казалась мне темно-синей.

В тот день зной лился с неба, как обычно, с самого утра. Я сидел на берегу с одной только удочкой и, хотя пробовал забрасывать ее в разные места, меняя наживки, рыба не желала клевать. Время приближалось к двенадцати, жара становилась нестерпимой. Сидеть и смотреть на поплавок, который даже ни разу не шелохнулся, не имело смысла. Я свернул удочку, уложил сумку и направился по берегу в сторону обрыва, к врытому в землю столбу с табличкой, на которой черной краской были выведены большие цифры: пятерка и две шестерки — пятьсот шестьдесят шестой километр реки, считая от истока.