Збигнев Ментцель - Все языки мира

Рабочий в черном комбинезоне и черном шлеме с прорезями для глаз, носа и рта, стоя по пояс в глубокой яме, размеренными движениями выкидывал наверх землю.

— Вира! Ви-и-ира! — знакомый голос с крыши отчаянно призывал лифт.

«Путь вверх и вниз один и тот же», — вспомнился мне афоризм Гераклита Эфесского.

Уже добрых четверть часа что-то меня тревожило. Врожденный порок сердца давал о себе знать. Перебои повторялись с равными промежутками, нарушая сердечный ритм. Неужели опять не хватает калия?

Б-л, б-л, б-л… — у старого дома напротив висленский песок, поливаемый водой, смешивался с портландским цементом; если бы бетономешалка работала как мое сердце, барабан каждые десять секунд совершал бы дополнительный оборот:

б-л, б-л, б-ла-лал;

б-л, б-л, б-ла-лал;

б-л, б-л, б-ла-лал…

В прихожей зазвонил домофон.

— Да, слушаю, — сказал я.

— Добрый вечер, — хором произнесли два голоса, показавшиеся мне знакомыми.

— Добрый вечер. Слушаю вас.

— Вы бы не могли нас впустить? Мы к вам с радостной вестью. Близится…

— Простите, я сейчас не могу разговаривать.

— Может, нам прийти попозже? — свидетели Иеговы не сдавались.

— Простите, — повторил я, — я правда не могу разговаривать.

Свидетелям Иеговы мне всегда трудно было дать решительный отпор — все-таки я похож на отца. Они, вероятно, это чувствовали и постоянно оставляли у меня под дверью свои журналы с цветными картинками, напоминающими иллюстрации к старым соцреалистическим романам.

Однажды, будучи в хорошем настроении, а может, из чистого любопытства я впустил свидетеля Иеговы в квартиру. Он сказал, что хочет поговорить о Священном Писании. В прихожей, прежде чем я успел ему помешать, он разулся, достал из портфеля домашние туфли со стоптанными задниками и надел их. Это совершенно вывело меня из равновесия. Я смотрел на его омерзительные тапки и полосатые носки, а он читал что-то из Библии.

Иегова в шлепанцах!

Я ходил по квартире и не мог найти себе места. В окне на третьем этаже дома напротив мелькнуло лицо женщины, парализованной после инсульта.

«Смерть высматривает, а у меня постирушка».

Я подошел к книжным полкам и поглядел на словари иностранных языков: «карманные», «малые», «большие». Всего их в доме было около полусотни. Я уже давно не заучивал новые слова, но те, которые успел выучить, не вылетели из памяти, прочно там угнездились, дожидаясь, пока я найду им применение.

der Aal — угорь

der Aar — орел

der Aas — падаль, мертвечина

— тихонько бубнил я.

Почему, хотя я так долго учил немецкий, английский, французский — не считая русского, который обязан был учить в школе, — ни на одном из этих языков я все еще не мог говорить ?

Почему я не говорю на иностранных языках?

Часто, слушая музыку или засыпая — в последнее время и под доносившееся снизу ритмичное бормотанье бетономешалки, — я чувствовал, как река чужих слов течет во мне все быстрее и быстрее, но не находит выхода, бурлит, пенится, возвращается вспять, широко разливается и постепенно пересыхает.

Я брожу по мелководью.

Speak to me…

What?

What about?

Внезапно до меня с пугающей ясностью дошло: если бы девушка в фирменном магазине «Рэйвел» на лондонской Хаммерсмит попросила сказать ей по-польски, кто я и кем мечтаю стать, я бы все равно промолчал или отшутился. И я подумал: раз не могу говорить об этом на родном языке, незачем изучать иностранные.

Кто бы сумел мне помочь?

Мать?

Я открыл ящик письменного стола. Конверт с кассетой из автоответчика лежал там, куда я его положил. Кассета марки «Панасоник», меньше спичечного коробка. Я проверил, перемотана ли пленка. Сообщение, оставленное матерью, находилось в самом начале.

Прослушать?

Я поменял кассеты в автоответчике. Теперь оставалось только нажать клавишу PLAY.

Я это сделал.

Пленка пошла.

— Это номер три три три семь два три, — услышал я свой голос.

Я нажал STOP.

Иногда автоответчик, прежде чем воспроизвести записанные на нем сообщения, повторял то, что я наговорил.

Я перемотал пленку назад и еще раз нажал PLAY.

— Это номер три три три семь два три, пожалуйста, оставьте сообщение после сигнала… Биии!

Громкость была максимальная.

Я наклонился к самому аппарату и в полной тишине услышал записанное на пленку дыхание матери.

— Я не могу… — начала она. Голос у нее дрожал от волнения, замирал, срывался на каждом слове. — Я не могу… говорить… после сигнала… Сейчас ты… — сказала она.

И — тишина.

«Говорите? Говорю! Говорю! Говорю!» — мысленно повторял я, как заклятие.

— Я не могу говорить после сигнала. Сейчас ты…

И ни слова больше.

Но мать все еще была рядом. Я слышал, как она дышит. Пленка крутилась. Соединение не прерывалось.

Прошло еще секунд пятнадцать. Мать вздохнула. Я почувствовал, что сейчас она положит трубку. Клала она ее медленно. Очень медленно.

Я нажал STOP.

«Я не могу говорить после сигнала. Сейчас ты…»

Я закрыл глаза и крепко зажмурился.

Золотые часы с черным рельефом на крышке, траурные часы, заказанные бабушкой в фирме Чапека на Краковском Пшедместье, открылись передо мной настежь. Я увидел их золотой механизм. Золотое зубчатое колесико ритмично вращалось. Кто-то — я не знал кто и почему — вставил в венчик колесика иголку. Часы ходили, хотя стояли.

Нет, это не часы. Это в моем левом желудочке слились воедино десятка полтора сильных сокращений — кардиологи такую штуку называют фибрилляцией.

Я почувствовал, что меня клонит в сон.

Лег на раскладной диван посреди комнаты, погасил свет и теперь уже только по памяти мог читать названия книг, окружавших меня со всех сторон.

Тысячи слов мешались в голове и застывали, как портландский цемент, выплескивающийся из бетономешалки: б-л, б-л, б-л… Аарон, первосвященник Израиля… выбрал род войск: пехоту… даже если бы мне пришлось идти босиком и на коленях молить… поди, поищи своего отца… спокойно, спокойно… уже пятилетним ребенком… я все предвидел, все предвидел… Diesendorffund Hintz!? Nein! Hintzund Diesendorff! Nein! Nein! Diesendorff und Hintz… сейчас ты… сейчас ты… сейчас ты…

Я чувствовал, что засыпаю.

Сон был чудесный.

Поначалу я не мог в нем разобраться, не понимал, что мне, собственно, снится, чему я радуюсь, откуда мне знакомо это огромное сооружение в форме пирамиды, а может быть, достигающий небес горный массив.

Только погодя, когда картина, выпутавшись из хаоса, приблизилась, стала отчетливой, я увидел обрыв над Вислой и врытый в землю у подножья обрыва столб с табличкой, на которой черной краской были выведены большие цифры: пятерка и две шестерки — пятьсот шестьдесят шестой километр реки, считая от истока.

Высоко вверху, на самом краю обрыва я увидел — себя. Я стоял лицом к молодым сосенкам, которые росли ровными рядами, стоял именно там, где когда-то в сиянии солнца явился мне отец.