Элизабет Хауэр - Фарфоровое лето

Я чувствовала себя веселой и свободной и, как всегда в таких случаях, хотела, чтобы произошло что-то хорошее.

— Заведи часы, — сказала я дедушке Юлиусу.

Еще в детстве часы дедушки Юлиуса приводили меня в восторг. Я еще не умела говорить, а он уже показывал их мне и радовался моему восхищению. Позже, когда я подросла, то стала сама просить послушать их игру; свое желание я выражала тогда, как и сегодня, словами «заведи часы». Дедушка Юлиус никогда не разрешал мне самой дотрагиваться до них. Только ему дано право приводить часы в движение.

Часы заключены в рамку, они висят над комодом из орехового дерева в гостиной дедушки Юлиуса. С первого взгляда их можно принять за картину. Пейзаж с рекой, домами и деревьями, городские ворота с башней, на переднем плане колодец с воротом, возле него девушка и деревенская парочка, один мужчина скачет на коне, другой ведет собаку, женщина с граблями на плече идет в сторону невидимого поля. Часы, маленькие, белые, расположены в башне. Когда они отбивают полчаса, девушка начинает двигать ворот и вода прозрачной струей льется в чашу. Все это сопровождается мелодичным звучанием песни Моцарта: «Приди же май скорее, чтоб зеленело все». Но можно, и не ожидая, когда пробьет полчаса, потянуть за шнур, прикрепленный к раме, и привести в движение ворот, заставить течь воду и звучать музыку. Дедушка Юлиус так и сделал. Мы сидели тихо, слушали и смотрели.

Когда-то дедушка Юлиус выучил со мной текст этой песни: частенько, когда мелодия переставала звучать, я сама допевала песню до конца. Иногда я и сейчас так делаю.

— Ну же, Кристина, давай, — сказал дедушка Юлиус, глаза его сияли.

«Приди же май скорее, чтоб розы расцвели, кукушки куковали и пели соловьи», — пела я громким голосом, и мне хотелось смеяться. Когда же я допела до конца, то заплакала, сама не зная почему.

Дедушка Юлиус посмотрел на меня и сказал:

— Когда-нибудь это должно было случиться.

Таким был этот день, положивший конец моей предшествующей жизни, времени, когда я плыла по течению, отдаваясь ему, растворяясь в нем. Я все еще лежала на кушетке в гостиной, спина болела, правая рука одеревенела, голова была забита мыслями.

Я хотела избавиться от них и поэтому снова вспомнила о принятом у дедушки Юлиуса решении: пусть Клара остается тем, чем она была для меня до сих пор — неприятным, но не слишком важным раздражителем.

Вошел Конрад и посмотрел на меня.

— Ты выглядишь усталой, — сказал он.

— Ты тоже, — ответила я. — Ты можешь больше не работать сегодня?

— Конечно, могу, — сказал он. — Это пропавшее дело все время отвлекает меня, никак не могу сосредоточиться.

Я решила, что попытка тайно снова засунуть дело под папку выглядела бы, раз уж Конрад заметил его отсутствие, слишком по-детски. Теперь я хотела довести эту историю до логического конца. Принесла сумку из прихожей, вынула из нее дело и положила перед Конрадом.

— Возьми, — сказала я. — Вот теперь ты можешь спокойно говорить, что я опять поступила непредсказуемо, опрометчиво и доставила тебе очередные неприятности. Что я должна прекратить, наконец, вести себя так, должна повзрослеть, понять, что жизнь серьезная штука. Да, я тайно взяла эти документы с твоего стола и прочитала их. Я узнала, что у Клары Вассарей был дом, который она завещала своей дочери; о существовании этой дочери я даже не подозревала. Это пробудило во мне любопытство, и я в течение целого дня гонялась по следам чужой жизни. Потому что считала, если буду больше знать о Кларе, узнаю больше и о себе самой. Но проникнуть в чужую жизнь не так просто, она открывается не всякому. Поэтому я буду жить своей собственной жизнью, я устроила ее по своему вкусу, так будет и дальше, баста, на этом закончили. Я даже не спрашиваю, что ты собираешься делать с этими документами, не спрашиваю, почему ты сравнил меня с Кларой. Мы не будем больше говорить о ней, ни мои родные, ни ты, ни я. Ну вот, я все тебе сказала, пожалуйста, не сердись на меня.

Конрад молча взял дело, прошел с ним в свой кабинет. Я слышала, как он звонил по телефону, вероятно, доктору Вильду. Некоторое время спустя он вернулся и принес горячее молоко с медом, которое я так люблю.

— Пей, — сказал он.

Он сел рядом со мной, обнял меня за плечи. Пока я пила, он держал блюдце, чтобы ни одна капля не пролилась на ковер.

— Может быть, нам стоит куда-нибудь съездить? — спросил Конрад. — Что ты думаешь о Венеции? Поздней осенью там особенно красиво.

— Конрад, — вскрикнула я восторженно и бросилась ему на шею, — какая чудесная идея. Я могла бы прихватить с собой кисти и краски, как ты думаешь? Ведь я купила себе прекрасные, яркие новые краски, хотела рассказать тебе об этом, но не успела. Я буду снова рисовать. Может быть, и стихи писать. Картины с изображением Венеции. Стихи о Венеции. Как долго мы там пробудем? Неделю, две?

— Самое большее, выходные, Кристина. Давай не будем перебарщивать.

В этот момент я была согласна на все.

— Ну хорошо, — сказала я, — выходные. Я буду ждать, Конрад, я буду ждать. Устрой все как можно быстрее.

Руди Чапек в бешенстве отбросил лопату и ткнул пальцем в кусок бетона, торчавший из-под земли.

— Снова остатки этого идиотского кегельбана, — сказал он отцу, ремонтировавшему клетки для кроликов.

Венцель Чапек пожал плечами и, не глядя на сына, заметил:

— Их будет еще много.

Ножницами для металла он отрезал прямоугольный кусок проволочной сетки и примерил к дыре, которую хотел залатать. Хотя осенний день был прохладным, его рубаха под старой матерчатой курткой взмокла от пота.

— С меня довольно. Мы сегодня достаточно навкалывались на заводе. Подготовили к монтажу два станка. И это при сдельщине. Новый сарай для инструмента может и подождать, — заявил Руди и, бросив исподтишка взгляд на отца, двинулся в сторону дома.

— Постой-ка, — сказал Венцель.

Руди медленно поплелся назад, поднял лопату, поплевал на ладони и стал намеренно неторопливо расширять яму для фундамента.

— Бенедикт уже вернулся? — спросил отец.

— Он пошел на биржу труда, — ответил Руди, лихорадочно соображая, как объяснить отцу, почему Бенедикта до сих пор нет, хотя время уже к вечеру.

— Долго я это терпеть не намерен, — сказал Венцель Чапек. — Он же совершенно не хочет работать. А я не хочу его тут больше видеть. Пусть ищет себе другое жилье. Я ему скажу. Сегодня же.

Руди молчал. Отец высказывал эту угрозу слишком часто, чтобы ее можно было воспринимать всерьез. Но что-то Бенедикту все же придется делать, чтобы разрядить обстановку, тяжелую, как свинцовая гиря. Даже когда они после ужина играли втроем в карты, все было не так, как раньше: отец теперь не смеялся с ними, серьезный, с глубокими складками у рта, сидел он над своим листком. Бенедикт тоже играл с мрачным, ничего не выражающим лицом, а ему, Руди, с его заезженными шутками, не по силам было снять возникшее напряжение.