Сергей Минутин - Странник и Шалопай

Светоносной любви мешали только чиновники. Они создавали условия для того, чтобы матери убивали своих детей, они создавали условия, чтобы горели и рушились школы, интернаты, детские дома и чтобы в них гибли дети. Они не жаловали и стариков, сжигая богадельни и больницы. Чиновники создавали условия для того, чтобы все побывали в тюрьмах. Они это называли школой жизни. Чиновничество на Руси было ползучей и страшной силой. Это был реактор тёмных сил, искушающих слабые души постоянным холуйством. Этот реактор, работающий как вечный двигатель, в котором холуи становились чиновниками, а чиновники ещё большими холуями. Эта орда не была знакома с законами мироздания. Она не ценила ни классиков литературы, ни даже классиков политики. Она даже не знала истоков бюрократии, хотя бы в лице прославленных и консервативных бриттов, или вымуштрованных немцев. Эта орда была безумна, и давила на психику россиян, сжимая её до очередного взрыва, безумия, войны.

Надеждин не видел большого отличия между чиновниками и попами. Попы тоже скрывали тайну Господа о праве выбора, боясь, что получив такое право и глядя на церковные товарно–денежные отношения, паства начнёт разбегаться по другим храмам.

Надеждин всюду вокруг себя видел нарушение божьего закона свободной воли. Поводыри — провокаторы узурпировали власть, умалчивая о том, что Силы Господни никогда не будут приказывать, указывать прямо, а всегда будут действовать только косвенно, советовать, оставляя за человеком Право Выбора. Приказал, значит отождествил себя с Люцифером. Кто же добровольно, без принуждения будет потакать глупости приказчика. Поэтому и льётся кровь, и льются слёзы. Страшно подумать сколько сил приходиться тратить Господу на усмирение этих «приказчиков», «начальников», «командиров».

Надеждину часто становилось жутко оттого, что он видел, как чиновничество разрушает народные и семейные традиции, уничтожает любое проявление порядка и народной самоорганизации. Надеждин чувствовал в себе и Бога, и его сыновей Иисуса Христа и Люцифера. Надеждин в минуты своих тяжких грехов обращался к Люциферу и говорил ему: «Они ведь и тебя дурят. Ты ведь разрушаешь создаваемое людьми не из вредности, а просто проверяя крепость созданного, а чиновники не проверяют, они сжирают. Они сжирают всё, к чему прикасаются. Боюсь, они сожрут и тебя».

После таких обращений в груди Надеждина всё начинало клокотать, и он начинал чувствовать, что для этой самой прожорливой части человечества всё может закончиться очень плохо. И тогда он писал долгими ночами, писал так, как звонит звонарь в случае пожара во все колокола до мозолей на руках. Но вокруг было много слушающих и смотрящих, а слышащих и видящих было очень мало.

Итак, время шло, а Надеждин так и не приступал к написанию той единственной книги, ради которой, он собственно и был замечен Творцом, а потом и Музой. А может и наоборот, сначала Музой, а потом Творцом. Кто их, Богов, разберёт.

Тетрадь по–прежнему была девственно чистой, не считая последней страницы, на которой к словам «Глава последняя. Спасёмся» так больше ничего и не было добавлено. Из–за этой последней страницы тетрадь Надеждина стала похожа на старую деву, которая по молодости лет и по ветрености мыслей впопыхах отдалась тому, кто оказался рядом, но потом, весь остаток жизни, больше ни–ни.

— Вот дура, — наверняка подумали многие читательницы. Скажу по секрету, как друг Надеждина, он тоже так считал.

Но без последней страницы тетрадь Надеждина ещё оставляла надежду на великое и светлое будущее. Ведь всё в нашем мире начинается с девственниц или на худой конец с девственно чистых листочков, пусть и фиговых, но чистых.

К слову «девственно» Надеждин в своих мыслях возвращался не раз. Он часто подумывал над тем, что может быть вырвать последнюю страницу и всё оставить так, как есть: тетрадь девственно чистой, Музу, не опороченную его бредовыми словами, а то не дай Бог подумают, что это она его вдохновляла. Оставить, в конце концов и себя в покое. Избавить себя от творческих мук. Ведь жил же он нормально. Жил, пока не занялся математикой и литературой.

Надеждин хотел, но вокруг него творилось чёрт знает что. Всех лишали девственности. Противоречивая душа Надеждина кричала ему в оба уха: «Пока всех девственности лишают, мы с тобой, Надеждин, должны быть, как твоя тетрадь, абсолютно чисты». Надеждин соглашался со своей душой. Он с ней всегда соглашался, потому что ей верил. Кроме веры в свою душу, Надеждин ещё верил в непогрешимость и святость лени. Он был очень ленив. Он рано понял и был согласен с тем, что «Душа обязана трудиться», а всё остальное — не обязано. Душа в том мире, в котором жил Надеждин, была единственным близким и небесным созданием для каждого человека. Только это создание человека никогда и не угнетало, но знать этого человек не хотел.

Душа позволяла Надеждину лениться столько, сколько было нужно. Его лень была не от родителей, а от природы. Об этом ему поведала цыганка, с которой у Надеждина был бурный роман. Она целовала руки и ноги Надеждина и приговаривала: «Серёженька, ты посмотри, все линии на твоих руках и ногах упираются в одну, самую чёткую линию под названием лень. Бывает же такое».

Надеждин млел от счастья и был вполне согласен. Он теребил чёрные кудри своей возлюбленной и занимался её просвещением. Надеждин был за просветительство и просвещённых. Он ласково пел цыганские песни и назидательно говорил: «В наш современный век лень это уже не недостаток, а большое достоинство. Даже наша местная наука пришла к выводу, что человек бессмертен. Оказалось, что древние индусы, кстати наши с тобой предки, были правы, признавая реинкарнацию человека и видя себя и других то людьми, то слонами, а то просто мошками».

Надеждин любил просвещать женщин. Он был для них, как пастух для овец или как пастырь для овец. Люди часто путали пастухов и пастырей, тёлок и овец, но общей картины мира эта путаница не меняла. Женщины доверялись Надеждину. Хотя страна, после его просветительских речей, несла убытки. Цыганки переставали гадать, доярки доить, продавщицы начинали зевать и дремать за своими прилавками, vip–дамы переставали думать о деньгах. Они теряли всякий вкус к любой земной деятельности, кроме одной — поиску вечного счастья и вечного блаженства. Даже депутаток переставало заботить удвоение ВВП. Они только и делали, что смотрели на часы в ожидании окончания нудных думских заседаний.

Надеждин был повинен в том, что его Родина никак не могла никого догнать, а не то что перегнать. Во времена НКВД и СМЕРШа Надеждина бы обвинили во вредительстве, ибо тогда многое держалось на одних только бабах.