Сергей Минутин - Никто мне ничего не обещал

Кто–то выходит, кто–то заходит, а поезд стучит по рельсам.

— Скучаешь, командир? А ты посмотри на меня, и станет веселее. Я себя все с Чеховым сравниваю. Он был врачом, и я врач. Он приходил в ужас от того, то видел, и я прихожу. Он согревал свою душу юмором, и я в самые тоскливые дни смеюсь сквозь слезы. Ты, например, что–нибудь слышал о реабилитологии? Ага, нет, однако. Это когда все, ты уже дошел до предела, навоевавшись на войне, насидевшись в тюрьме, належавшись в больнице, и вернулся вроде как в нормальную жизнь и не можешь себя к ней приспособить. Вот тут–то и должен появиться врач — реабилитолог, который должен примирить тебя с этой нормальной жизнью. Но весь ужас в том, что нормальной жизни в России нет. У нас надо реабилитировать всех.

Больше того, оградить от нас всех остальных, закрыв, к чертовой матери, опять все границы. Привезите сюда, однако, иностранца и скажите ему, что это навсегда. Все, его сразу же надо реабилитировать для его западной дохлой свободы. Но если его не пугать, а просто дать ему пожить здесь год–два, то это уже будет наш человек, навсегда потерянный для них. Права, человеческие права! Не быть убитым, не быть голодным, иметь жилье и работу, не быть без вины виноватым. Разве это права?

Убивать, сажать, морить голодом, не давать — вот права человека. Воля, воля у нас. Будь злей, хитрей, если хочешь жить, и никаких запретов. В этом Россия, в воле. Это манит, в этом ностальгия. А раз есть ностальгия, значит, у нас не так уж и плохо. Там, за «бугром», нам не хватает воли. С воли да на свободу. Россиянина — да в загон, где все поделено, все расписано, ешь, пей, только ближних не трогай. Богатство богатым, сытость остальным, и нету места главному живому делу, жить как хочешь, нет воли на одурь. А в России все это есть. Понимаешь, есть. Мы самые живые из всех народов, и лица у нас самые симпатичные, если, конечно, не синюшные от пьянства. Мы вольные. А вот и мой вольный город Борзя. Будешь у нас, заходи.

Жмутся руки, и поезд едет дальше. За окном сопки, заброшенные военные городки, горы мусора и ясное забайкальское небо.

— Вы в Читу по делам?

— Да в Читу, но что касается дел, то больше нет, чем да. Какие сейчас дела, так, одна имитация.

— Вот, вот. Я к сыну ездил, он у меня здесь командиром роты. Ужас. Даурия! Дружба! Войсковое товарищество!

Когда тебе уже за 30 лет, новых друзей находить трудно, но, оказавшись в экстремальных условиях и не на день, и не на два, к людям начинаешь относиться совсем по–другому. Недостатков не замечаешь и радуешься возможности общения. В Даурии не расстаются с людьми, с которыми коротал хотя бы два–три вечера. Допустим, поссорились, разбежались, а что дальше? Тоскливые, долгие дни, вечера, ночи в одиночестве, поиск новых друзей. Так ведь выбора нет. А это шлифует многие пороки, делая из совершенно нетерпимого характера ряд милых недостатков, не таких уж и страшных, если присмотреться, а главное понять.

Вечера, ночи, проведенные вместе, переходят в большую дружбу между семьями на всю оставшуюся жизнь. Потом, где бы вы ни встретились, это будет по–прежнему там, а не здесь. Неслучайно выбившиеся в люди забайкальцы «тянут» за собой всех тех, с кем были там рядом.

Не место красит человека, а человек место. Я думаю, что это словосочетание родилось не в кабинетах, и придумали его не начальники и просители. Родилось оно на задворках, на российских выселках.

Окраины России — это огромные территории для неуживчивых людей. Может быть, более жестких в поступках, с холодом в душе, но лучших. Души эти оттаивают, пусть редко, но именно это потепление и создает человека. Я часто слышу рассуждения о Великой Русской Соборности, Державности, Духовности. Что именно толкает нас к рассуждениям на эту тему?

Чахлая почва «серой дикости», где наш индивидуализм переродился в народное одиночество. Но одиночество — это не индивидуальность. Одиночкам не нужна семья, экономика, политика, образование.

Одиночка находит оправдание и лжи, и воровству, и насилию, и страданию, если додумывается до этого, а если нет, то просто лжет, ворует, насилует и т. д. Очень выгодно навязывать народу программу народного возрождения, программу патриотического воспитания, и что–то безликое: соборность.

Выгодно сводить все к утере главного «качества» русского народа — соборности, коллективизма, чувства локтя. Но это не так. Крестьяне жили общиной! Когда? Если они все время то крепостные, то беглые, то бунтующие, то убивающие друг друга за землю и всегда голодные.

Армия? До революции в армии служили 25 лет, солдат били палками и вешали без особого разбора, а сегодня, хоть и издано много новых законов, но суть прежняя — фактическое бесправие младшего и среднего служивого брата. Это соборность? Почему мы непобедимы? Потому что наша мирная жизнь все время настолько ужасна и бесцельна, а главное непредсказуема, что только война дает ей какой–то смысл и цель — победить.

Экстремальные обстоятельства объединяют одиночек, на время они перестают предавать и продавать друг друга. Под лозунгом соборности русский народ готовят к очередным крупномасштабным акциям государства, но считать это жизненной потребностью населения — это сильно лукавить. Соборность для наших идеологов — это крестный ход всем гуртом к светлому будущему.

Даурия. В забайкальских степях многое начинаешь понимать по- другому, вернее, только в «диких степях Забайкалья» что–то и начинаешь понимать. Если на «материке» русские народные песни поют, не понимая слов, душимые какой–то внутренней тоской о чем–то, уже пропавшем навсегда, об утерянном счастье, которое не суждено больше найти, то в степи до тебя доходят и слова. До тебя никому нет дела. Никому, никогда. Какая тут Соборность. Все деревни, да и маленькие города, поголовно пьяные, бывает часто и так, что где живут, там и сидят. За что? Брат убил брата, сосед соседа, сын отца. Сколько я ни разговаривал с людьми, не лез, грубо говоря, в душу, ни разу не слышал желания породниться со всем народом.

Соборность по–русски, на примере одной женщины, сегодня уже старушки, очень показательна. Во время войны 1941–1945 гг. она вместе с мужем работала на оборонном предприятии. Директор этого предприятия, видимо, одуревший от власти, как своей, так и над собой, на выходные дни отбирал себе очередную женщину из работниц завода.

От моей собеседницы он получил отказ. Через неделю ее мужа забрали на фронт, через две убили. Это Соборность. Все в стаде должны подчиняться прихотям власти, ибо законов, сохраняющих индивидуализм, в стаде нет и быть не может. Только сила, только одиночки. Мы выживаем и своей живучестью удивляем весь мир.

Каждое утро, чтобы, попросту говоря, не сдохнуть, я бегал на зарядку. По степи, в любую погоду, пробежав километров десять, и согреешься, если холодно, и надышишься, это в любом случае. Во время такой пробежки мы и познакомились. Мы бодро бежали навстречу друг другу, и вдруг он крикнул: «С добрым утром! Здоровья, удачи». С утра и так много хорошего мне никто никогда не желал. Словом, на другой день мы бежали вместе. Своими пожеланиями здоровья и удачи он «купил» меня. Наши пробежки переросли по выходным дням в долгие разговоры. Один раз мы бегали три часа, и это при том, что мне за 30, а ему далеко за 60 лет. Это был мудрый, проживший интереснейшую жизнь человек, совершенно уникальный. На мои вопросы он не задавал своих, а отвечал. За годы Великой Отечественной войны он прошел через 11 концентрационных лагерей. В 1941 году ему не было еще и 14 лет. О себе он рассказывал удивительно, с большим чувством юмора: «Представляете, молодой человек, еврей прошел через 11 немецких концентрационных лагерей, ну и через два своих, и живой. Спасали меня, наверное, исключительная худоба, малый рост и мальчишеское отсутствие страха. При первой же возможности я старался сбежать, и надо же, все попытки были неудачными, но способы побегов настолько хороши, что я оставался в живых. Однажды я убежал через лагерный туалет (выгребную яму). Конечно, меня сразу же догнали, помню, собаки сильно погрызли, но фашисты даже близко подходить не стали. Во время второго побега мне прострелили ноги, одна рана так до сих пор и «плачет». Человек ко всему привыкает, а главное, если ты человек, то везде нужен».