Джуд Морган - Тень скорби

— Необязательно. Все может случиться наоборот. Прямо как ты мне говорила, Эмили: эта комната, то, что мы здесь делали, было нашим спасением. И теперь может снова им стать.

— О, мы покорим мир книжкой с рифмами?

— Это начало. Авторы не останавливаются, они продолжают писать. Опять же, как мы делали здесь с Ангрией и Гондалом.

— Не нужно меня умасливать.

«Нет, нужно, — думает Шарлотта. — И я не против. Я на все готова ради этого».

— Брэнуэлл никогда раньше не был таким нелепым, правда? — вдруг говорит Эмили. — Просто я посмотрела на него сегодня вечером, и в голове мелькнуло: «Если бы я тебя не знала, решила бы, что ты дурак». Эта чушь про выпуск романа. Как будто и правда может что-то получиться.

— Думаю, так к этому подходят некоторые люди.

— Но мы никогда такими не были, верно? Не писали, чтобы нравиться.

Шарлотта внутренне сжимается: жестокие слова на миг пронзают ее и становится больно.

— Значит, ты не хочешь, чтобы твои сочинения радовали людей? А чего ты хочешь?

Эмили обращает на сестру свой старый, добрый, прислушивающийся взгляд, потом заходится смехом, будто чей-то голос развеселил ее шуткой:

— Сжечь их.

Шарлотта уверенно продолжает все устраивать, так уверенно, как если бы знала, что делает. Все происходит на этом далеком экзотическом острове, в Лондоне. Нужно только подхватывать: как вести переписку, как упаковывать и пересылать рукописи, как отдавать свои деньги. Да, «Айлотт и Джонс», аристократичные издатели работ в основном религиозного характера, возьмутся за их книгу, но лишь при условии, что им возместят расходы по публикации. Итак, вот они, из тетушкиного наследства: тридцать драгоценных гиней за нечто еще более драгоценное — публикацию сборника «Стихотворения Каррера, Эллиса и Эктона Беллов».

Полная анонимность была бы просто абсурдной: у них должны быть какие-то имена, и Шарлотте нравится идея сохранить настоящие инициалы. Белл — фамилия позаимствована у папиного викария, мистера Артура Белла Николса, и они уверены, что тот не станет возражать. (Трудно представить, чтобы Николс вообще серьезно возражал против чего-нибудь: он долго и утомительно бродит по своим делам, насупив черные брови, поджав губы. Когда же викарий, мокрый от дождя, заходит в дом, почти ожидаешь, что он встряхнется, как невозмутимый пес.) Что до имен…

— Возможно, я могла бы быть Чарльзом. Как бы ты чувствовала себя в роли Эдварда, Эмили?

— Нелепо. Лучше Эбенизер. Лучше вообще не быть мужчиной.

— Но если мы воспользуемся женскими именами, к нам отнесутся по-другому, — говорит Энн. — К нам отнесутся не как к писателям, но как к женщинам — или даже как к леди, что еще хуже.

Она вздрагивает.

— Кто отнесется? — усмехается Эмили.

— Читатели. Критики, — говорит Шарлотта как бы невзначай, чтобы загасить в себе волну воодушевления. Ибо это, как ни безумно, происходит по-настоящему. Они не вырезают и не сшивают крохотные книжечки и не пишут обзоров в собственных же крохотных, прошитых вручную журналах. На этот раз мир присоединился к их игре. Это как играть в карты с великаном. И делать крупные ставки.

Итак, они выдумали неопределенные имена: Каррер, Эллис, Эктон. Сестрам нравится их звучание, как если бы — что в каком-то смысле и происходит на самом деле — они выбирали имена для персонажей книги. Предмет, который начинает занимать их, когда стихотворения уже переданы в печать и они втроем сидят вокруг освещенного лампой стола, нуждаясь в новых заклинаниях.

— Брэнуэлл в чем-то прав. Самая большая читательская аудитория у романов, — говорит Шарлотта.

— Но ошибается во всем остальном, — возражает Эмили. — Нельзя написать роман, просто механически измарав нужное количество страниц. Так не бывает. Этому нужно отдавать все, что отдаешь поэзии. Даже больше. Придется научиться стоять за пределами этого.

— Но ведь мы привыкли писать длинные рассказы. Господи, разве мы когда-нибудь занимались чем-то другим?

Шарлотту пронзает чувство, которое является не совсем ностальгией: в нем есть шип ужаса.

— Но то были рассказы, которым свойственно продолжаться бесконечно, — говорит Энн. — Повести Гондала и Ангрии, когда одна перетекает в другую. Вот что в них так разочаровывает. — Она замечает на себе взгляд Эмили. — Прости, Эмили.

— Зачем? — Эмили суха и лаконична. — Зачем просить прощения за то, что чувствуешь?

— Не знаю. Но я часто сожалею о своих чувствах, — тихо произносит Энн. — Я на самом деле все еще люблю Гондал, но… в общем, я начала писать историю в прозе, и это совсем другое. Это было после того, как Брэнуэлл… вернулся. Я почувствовала, что мне нужно писать, но почему-то не в темноте. При свете дня. Я не уверена в ней. Она очень незамысловатая, никуда не переносит читателя, так что не знаю, придется ли она по вкусу…

— Энн, прекрати извиняться, — говорит Эмили с насмешливой суровостью (хотя у Эмили насмешка не так уж далека от истины), — и прочти ее нам.

Как это ни безумно, но все происходит по-настоящему: пробный оттиск сборника «Стихотворения Каррера, Эллиса и Эктона Беллов» прибыл с далекого острова, немало выстрадавший в дороге, ибо выглядит так, словно кто-то до половины разорвал посылку, но чистый, изящный и, ах, такой волнующий. Печать действительно все меняет. Это твои слова, выставленные напоказ. Как будто кто-то очень влиятельный и важный прислушался к твоим тайным бормотаниям, а потом пошел и во всеуслышание объявил их собранию таких же влиятельных и важных — и все они повернулись к тебе, точно спрашивая, что именно ты хотел этим сказать… «Если я чувствую это, — думает Шарлотта, — что же тогда должна чувствовать Эмили?»

Однако Эмили кажется слегка раззадоренной и оживившейся.

— Это как гулять по болотам, когда опускается туман. Цель одна — попробовать добраться до дому живой.

Какое-то время идея романов тяжело нависает над ними. Это в чем-то похоже на присутствие в доме Брэнуэлла, пьяного и шумного или зловеще тихого: игнорировать нельзя, но обратить внимание — значит увязнуть в трясине беспомощного крушения надежд.

Повесть Энн о гувернантке и о том, как она выживает. Она настоящая, прочная и слегка саркастичная, и Шарлотта восхищается, думая: «Я на такое не способна». Эмили кажется заблудившейся в зарослях коротких заметок. Иногда весь проект представляется им разукрашенным безрассудством, прогнившим у самого основания.

— Это совсем не похоже на стихи. Это танцы под дудочку публики, — говорит Эмили. — Мне это ненавистно.

— Но ведь сборник стихов публичен, — возражает Шарлотта. — Мы опубликовали его — или, точнее, братья Беллы опубликовали. По логике вещей это просто следующий шаг.