Джуд Морган - Тень скорби

— Горжусь? — переспрашивает Эмили, когда Шарлотта осторожно допытывается, как она чувствует себя в роли автора, в роли человека, которого читают и обсуждают. — Странное слово. Горжусь ли я? Я сделала что-то, и получилось не все, чего бы мне хотелось, потому что к совершенству, конечно, тянутся, — но не достигают. Если людям нравится моя работа или если они взирают на нее с ужасом, это хорошо. Они откликаются на то, что я сделала, а не на меня.

В то же время Шарлотта пытается представить, какой будет реакция Эмили, если их тайна каким-то образом раскроется. Точнее, она не может этого представить, разве только в образе землетрясения или внезапного затмения солнца средь бела дня.

А Шарлотта? Что она чувствует? Перспектива публичности, конечно, тревожит ее. Существует огромная разница между тем, чтобы предстать перед публикой в виде квадратной пачки переплетенной бумаги, и явиться как… то существо, что в зеркале: за тридцать, бесцветное, с губами, как у черепахи, и огромными обнаженными глазами, которые как будто вглядываются в катастрофическое послезавтра. С другой стороны, какая-то ее часть хочет встать рядом со своей книгой и объявить о себе, в особенности, когда газетные статьи начинают нашептывать о бессмертии. И Эмили, чувствуя это, даже предлагает пойти на уступку.

— Следует рассказать папе о «Джен Эйр». Нет, правда. Это рано или поздно обнаружится. На днях я слышала, как он разговаривал с почтальоном, и почтальон упомянул о Каррере Белле, которому столько писем приходит, а папа сказал: «В округе нет никого с таким именем».

— Знаю, но… Это растревожит его. Он говорил мне… Однажды он говорил, чтобы я не предавалась мечтам о карьере писательницы, потому что из этого ничего не выйдет.

— Что ж, ты доказала, что он ошибался.

— Наверное. Нет, нет, мы все доказали. Если рассказывать ему, то обо всех нас.

Эмили морщится.

— Ладно. Если считаешь нужным. Только расскажи сначала о своем романе. Пусть он привыкнет к этой мысли.

Доказали, что он ошибался: да, доказали. «А не было ли это одной из сил, что двигали пером?» — подумала Шарлотта. И почему, вооружаясь экземпляром своей книги и кипой рецензий — не забыв включить плохой отзыв, — она по-прежнему трепещет от страха, когда стучит в дверь кабинета?

Возможно, потому, что это делает не Брэнуэлл.

Впоследствии эта сцена настолько четко отпечаталась в памяти Шарлотты, что она стала воспринимать ее не только как эпизод, о котором можно с улыбкой вспоминать, пересказывая Мэри Тейлор или где-нибудь в гостях (если бы она любила ходить в гости), но и как отрывок из собственных романов. Что касается этого момента, то Шарлотта была очень взволнована.

Папа читает религиозную книгу. Его острый нос завис всего в нескольких дюймах от текста, словно вынюхивает ложную доктрину.

— Папа, я хочу, чтобы ты кое-что знал. Я… я написала книгу.

— Неужели, дорогая?

Ни один мускул не дрогнул на его лице.

— Да… И мне было бы приятно, если бы ты на нее взглянул.

— Но ты ведь знаешь, что моим глазам не под силу рукописи.

— Да, папа. Но она напечатана.

Теперь, блеснув стеклами очков, он поворачивается к ней.

— Надеюсь, Шарлотта, ты не стала идти на глупые растраты. Ибо подобное…

— Нет, папа, совсем наоборот, прибыль получаю я. Позволь прочесть тебе пару отзывов. Этот из «Эры» [106] «Эра» (The Era) — британская еженедельная газета, выпускавшаяся с 1838 по 1939 год. : «По силе мысли и выражения мы не знаем ей достойных соперников среди современных произведений». — «Я писала это, — думает Шарлотта, — пока ты лежал ослепший и беспомощный». — А этот из «Экзаминер» [107] «Экзаминер» (The Examiner) — еженедельная газета, выпускавшаяся с 1808 по 1886 год. : «Несомненно, что «Джен Эйр» — очень умная книга. Поистине, это книга непреклонной силы». — Сила. Быть может, поэтому она боялась заходить сюда: боялась обнаружить свою силу. — Вот эта книга.

Она вкладывает первый том «Джен Эйр» в дрожащую папину руку.

Весь полдень в кабинете тишина. Потом новость. Ее приносит Марта Браун. Мистер Бронте приглашает дочерей выпить с ним чаю. Переглянувшись, сестры преодолевают два ярда прихожей, чтобы нанести визит.

А папа, поднимаясь им навстречу, все еще придерживает пальцем страницу первого тома, очень близко к концу. И тут уже никакой художественный вымысел не сравнится с бесконечно сухим сарказмом реальности.

— Дети, — говорит папа с изысканной конфиденциальностью, — Шарлотта написала книгу… и, знаете, она оказалась гораздо лучше, чем я ожидал.

Говорить ли Брэнуэллу? Никто не озвучивает этого вопроса, но он висит в воздухе пастората; он пронизывает и свистит, как зимние сквозняки. Хотя книги и отзывы стараются не оставлять у него на виду — отчасти из-за того, что в особо мрачном расположении духа Брэнуэлл склонен швырять на пол или в камин все, что попадет под руку, — есть вероятность, что он знает. Если так, то ему нечего сказать по этому поводу. В любом случае его внимание расползается, как масло на сковородке, от всего, кроме собственных скорбей. Папа тщательно исключает из речи всякие упоминания об их книгах в присутствии Брэнуэлла, так что, наверное, нужно следовать его примеру. И неподобающе горько отмечать, размышляет Шарлотта, что, если о мельчайших достижениях Брэнуэлла трубили во все трубы, так что балки дрожали, о гораздо более значительных достижениях его сестер помалкивают, чтобы лишний раз его не беспокоить.

Впрочем, совсем недавно обозначились проблески надежды: пусть не лучше, но и заметно хуже Брэнуэллу не становилось. Он тих и сентиментален, а не шумен и сентиментален. Папа снова позволяет ему спать одному. А потом наступает памятная ночь.

Сестры, как всегда, собрались за столом. Энн читала вслух отрывки из романа, над которым работала, и Шарлотте было не по себе. Хорошо, очень хорошо написано, но речь идет об угасании алкоголика, так неприкрыто, так неизбежно — должна ли Энн делать это? Почему-то представилось, как человек, которого любишь, бьется над работой, пока не стирает руки в кровь. Но Энн спокойно и твердо говорит, что она как раз и должна это делать. А потом вечные совы, обитательницы полуночных пространств, они идут спать. Что-то заставляет Энн, которая в этот момент расчесывала волосы, заглянуть в комнату Брэнуэлла. Ничего сложного, ведь из-за кошмаров или delirium tremens [108] Delirium tremens — белая горячка ( лат. ). он не переносит закрытых дверей. Поэтому Энн слышит приглушенный треск и видит вьющиеся ленты пламени.

Шарлотта готовится лечь в постель, когда раздается крик:

— Скорее, Брэнуэлл поджег свои простыни! Они горят, я не могу его разбудить!

Всем становится не по себе, оттого что это страшно и… ужасающе буднично. Эмили оказывается на месте раньше Шарлотты. Комната наполнена едким дымом. Эмили находит руку Брэнуэлла, поворачивается, чтобы потянуть ее через плечо, и стаскивает брата с горящей постели. Свеча-зачинщица невинно соскальзывает со стеганого покрывала, потухшая. Эмили бросает Брэнуэлла в углу, сдергивает тлеющие простыни, хлещет ими об пол и топчет, потом выскакивает из комнаты, чтобы принести воды. Брэнуэлл, слепой и растерянный, сворачивается калачиком на полу, как щенок в корзинке. Сестры обступают его со всех сторон, вытирают и приводят в порядок. Заново вытирают, когда из его широко открытого рта прорывается дамба тошноты. Потом наконец слегка подталкивают, уговаривают и тянут в кровать, укладывая на бок — на случай, если его снова стошнит. И за все время тишину ночи нарушает только шепот и отчаянная пантомима: нельзя беспокоить папу, который настолько боится пожара, что даже занавески на окнах запрещает.