Джуд Морган - Тень скорби

— Которой у меня нет, — вставила Шарлотта, не успев подумать над этими словами.

— Верно, — энергично продолжила Мэри, отламывая на ходу веточку. — Женщины, которые полагаются на внешность, оказывают себе и другим женщинам очень дурную услугу…

Она высказывала аргумент за аргументом, хлеща по веткам и заставляя грачей презрительно кричать, а Элен все сильнее сжимала руку Шарлотты.

Нет, не было нужды бежать тем вечером к зеркалу в мучительных поисках подтверждения или опровержения. В конце концов, ты всегда знала, что ты ниже и худее остальных девочек, что твоя кожа лишена свежести, что ты единственная не улыбаешься широко, чтобы не показывать этих несуразных зубов. Ты уже знала. Но знание носит разные личины. Знать в тишине запертой гостиной своего «я», что ты непривлекательна (уродлива, называй это уродством), совсем не то, что услышать это от кого-то другого. Совсем не то, когда распахивают дверь и обнажают этот факт, и он вываливается наружу, как спрятанный труп.

— Шарлотта, прекрати. Сядь. Поболтай. Не делай ничего. — Мэри беспомощно улыбнулась. — Побудь хоть минуту незанятой.

Уроки окончились, но Шарлотта продолжала работать, стоя на коленях перед окном, чтобы поймать последние лучи заходящего солнца. Французский делал кляксы на странице, напевал гнусавую песенку в голове. Не такой ритм, как в английском, скорее отсутствие ритма: не хватало ощущения, что ступаешь по земле.

— Нет. Нет, я не хочу.

— Почему? Нет ничего плохого в том, чтобы немного расслабиться.

Как всегда, слово «плохой» привлекло внимание Шарлотты подобно тому, как собака прислушивается к собственной кличке.

— Да… я знаю. Но я хочу продолжить. Это то, что у меня хорошо получается, или все, на что я гожусь. Я хочу провести здесь время как можно полезнее. Это стоит папе денег. И это моя подготовка к тому, чем я должна заниматься в жизни. Как ты говорила на днях, Мэри. Женщины временного использования.

— Наверное. Но возможно, было бы разумнее, если бы нам позволялось заниматься настоящим делом. Например, юриспруденцией, медициной. Да чем угодно. А вместо этого… Ты не хуже моего знаешь, каково это — быть гувернанткой испорченных отпрысков какого-нибудь богатого владельца фабрики.

— Хотя не во всех подобных домах дела обстоят именно так, — сказала, тактично кашлянув, Элен. Некоторые из их одноклассниц принадлежали к разряду «отпрысков богатых владельцев фабрик», и впереди их ждала набитая пухом, украшенная бахромой и завешанная драпировками жизнь. Покойный отец самой Элен был фабрикантом, а семья жила в доме с безукоризненным названием Райдинги, но создавалось впечатление, что состояние, распределенное на столь многочисленное семейство, было несколько скудноватым. А отец Мэри был бизнесменом, который обанкротился и теперь трудился не покладая рук, чтобы вернуть долги. Шарлотта, самая бедная из них, прекрасно знала, что Мэри говорит правду. С другой стороны, взгляните на мисс Вулер. Уважаемая, независимая женщина, зарабатывающая собственным интеллектом. Она жила просто, в чем-то ограничивала себя, но в ее жизни было развитие, были книги и музыка, а значит, было чем восхищаться. И к чему стремиться? Или требуется еще какая-то жертва, чтобы достигнуть безмятежности мисс Вулер, само платье которой, белое и выглаженное, казалось, шелестело тише, чем у всех остальных? Однако Шарлотта не озвучила этих вопросов: она боялась услышать от Мэри, что даже для управления школой мисс Вулер требуется небольшая сумма собственных денег. А ей хотелось продлить восхищение, как может хотеться держать у себя фамильную реликвию, не зная, подлинник это или подделка.

— Известно ли вам, что некоторых гувернанток ценят, ими дорожат почти как членами семьи? — гнула свою линию Элен.

— Да, пока все дети не вырастают, или пока гувернантка не становится слаба глазами, или перестает поспевать за резвыми малышами. И тогда она, бедняжка, вынуждена удалиться в приход, хотя и с самыми наилучшими пожеланиями. — Мэри беспощадно ткнула кочергой в камин. — Нет, только не для меня! Лучше умереть.

— Не говори так. Никогда не говори так! — Шарлотта взорвалась этим восклицанием, не успев себя остановить. Мэри, несмотря на все свои достоинства, была слишком неосторожна со словами: она разбрасывалась ими, как будто они не соприкасались с жизнью, как будто на них не было перьев или шипов. Она отвернулась от окна и почувствовала, как потревоженное пламя обдало горячим дыханием воздух, коснулось ее щеки. — Я бы предпочла жизнь. Даже если… даже если бы пришлось положить руку на горячие угли, чтобы продлить ее.

— Да. Прости, Шарлотта. Я понимаю, — сказала Мэри. Они знали про Марию и Элизабет; более того, иногда Шарлотта боялась, что утомила их этой темой, и сейчас ей показалось, что она перехватила косой взгляд, мелькнувший между Мэри и Элен. Но это не важно: она не рассчитывала, что кто-то посторонний поймет, то есть посторонний для Брэнуэлла, Эмили и Энн. В такие минуты ей больше всего не хватало брата и сестер, причем не хватало их наиболее осознанно. Легко, даже приятно плавать на этом новом корабле дружбы, — но вдруг вместе с душевным трепетом приходит осознание, как далеко ты от берега.

— Но чего бы ты хотела по-настоящему, если бы могла строить свое будущее и не обязана была становиться гувернанткой или кем-то вроде того? — не смущаясь, продолжила наступление Мэри.

— Море, — с готовностью отозвалась Шарлотта, — дом у моря, где могли бы жить все мы, то есть моя семья. Чтобы сад с видом на море и чтобы у каждого из нас было там свое кресло.

— Море? Почему море?

— Море чрезвычайно приятно, — согласилась Элен, поглаживая собственные мягкие, беспокойные руки. — Скарборо… например, Скарборо. Его климат и расположение особо ценятся, потому что они благотворные, как нигде. И обстановка приятная. Я безумно люблю море.

Почему море? Она не может ответить. Возможно, потому, что море, в ее представлении, простирается далеко-далеко, без границ — как свобода.

«Они словно герои книжки!» — изумленно воскликнула Элен однажды, когда Шарлотта описывала свою семью. Шарлотта в свою очередь подумала: «Да, как, впрочем, и все мы, разве нет?» Но здесь был брошен вызов: расскажи нам историю. Выдуманную историю, — но не бледную и прозаичную, как реальность, и не похожую на слегка подогретый бульон для инвалида, а испеки ее свежей и горячей. И в полутемном дортуаре Шарлотта рассказывала:

— Тело, зияющее всеми ранами убийства, несомненно, предали земле; и здесь, как полагал виновник, оно должно было остаться навеки. Неужели он мог знать, что оно явится вновь, чтобы обличить его? Но в мертвой тишине ночи послышался звук — низкий, скрежещущий, щемящий звук, оглашающий холлы и коридоры, с каждый разом все ближе и ближе, — а потом смех, дикий, животный смех, словно хохот самого ада…