Джуд Морган - Тень скорби

Какой-то мальчишеский порыв заставляет Брэнуэлла, вместо того чтобы поддержать сестру под локоть, поднять ее на руки и бережно усадить в дилижанс. На удивление сильный Брэнуэлл, несмотря на худобу и невысокий рост.

— Теперь, когда Тэбби вернулась к нам, нужно рассказать ей все наши новости, — говорит он. — О том, как ты провалилась под лед на замерзшем пруду и тебя спас проезжавший мимо командир гусарского полка. О том, как после этого он предложил тебе руку и сердце, но ты отвергла его, потому что в левом ботинке офицера было что-то подозрительное. О том, как я сражался с ним на дуэли из-за того, что он бросил мне вызов, потребовав назвать все Сэндвичские острова [93] Сэндвичскими островами Джеймс Кук назвал Гавайские острова во время одного из своих путешествий в 1770 г. , и я выбрал в качестве оружия супницы. О том, что мы расстались друзьями, условившись встретиться снова либо через десять лет, либо при чрезвычайных обстоятельствах, либо в огромной бочке, смотря, где будет неудобнее всего.

— Брэнуэлл, не стоит ее дразнить. Она пойдет на тебя с метлой.

— Она подумает, что со мной что-то неладно, если я не буду ее дразнить. Скажи, ты находишь время для Гондола?

— Немного. О, я пишу, но иногда мне нравится писать вне Гондола. Когда я с Эмили, меня тянет назад, к нему.

— Эмили повезло. Она может найти там все, что ей нужно. Другими словами, тут. — Он похлопывает себя по макушке. — Очень упрощает жизнь.

— Разве? Жизнь ведь не всегда позволяет уходить туда. А если бы и позволяла, то это, возможно, не…

— …нехорошо и неправильно? Чую дух морали.

Она тоже; причем часто. Однако мораль никогда не бывает скучной и абстрактной, это нечто ужасающе живое, с изогнутыми зубами и зоркими глазами; оно в любом случае доберется до тебя.

— Брэнуэлл… — Энн видела ягдташ, да, но действительно ли она видела кольцо? Разве нельзя выбирать, что видеть, а что нет? Огромная ответственность — видеть. Не хочется, чтобы ее было слишком много. И если это правда, что она может сделать? Образ этого вороха сумок. Всего лишь маленький шкаф. Она знает, что наверху есть большая комната, заполненная багажом семейства Робинсонов, огромными чемоданами с монограммами и сундуками; в них можно было бы упаковать весь хоуортский пасторат. И все-таки это не может быть правдой. — Знаешь, Брэнуэлл… мы очень малозначительные люди.

И Брэнуэлл, которого она любит и с которым было так легко эти последние несколько минут, исчезает под высокомерной, отстраненной хмуростью и сыпучим смешком.

— Говори за себя, Энн.

Он роется в карманах, отыскивает то, что ему нужно, и уходит прочь от сестры.

«Что ж, получилось, — думает мадам Хегер, садясь в поезд до Брюсселя в Остенде. — Если повезет, это не будет иметь никаких последствий. Мадемуазель Бронте уплыла домой, и это конец».

Тем не менее мадам Хегер еще долго стоит на пристани после того, как пароход с пыхтением отчалил от берега и последние, размахивающие белыми платочками друзья и родственники разошлись по домам: ей нужно было убедиться. Убедиться в том, что корабль по какой-нибудь фантастической причине не повернул назад. Весьма маловероятно, конечно. Однако эти сестры Бронте, кажется, отбрасывают некую мрачную тень маловероятности, и мадам Хегер это не нравится. Нужен свет, нужно разжечь светильник.

Вероятно, будет темно к тому времени, когда она доберется до Руи-де-Изабель, где ее окружат драгоценные заботы. Особенно новорожденная, малышка Викторина, которую так не хотелось доверять заботам кормилицы. Но посадить мадемуазель Бронте на пакетбот было необходимо, и только она могла сделать это. Не другие учительницы, с которыми мадемуазель Бронте была в испорченных отношениях, и, конечно, не месье Хегер.

Все прошло, как она и надеялась, без сцен. Мадам Хегер испытывает страх перед сценами. Ситуация опасно приблизилась к этому в тот день в октябре, когда мадемуазель Бронте с очень угрюмым и мятежным видом пришла сказать, что хочет уволиться.

— Я больше не могу быть счастливой здесь, мадам. Я чувствую себя мучительно заброшенной и бесполезной, поэтому считаю, что лучше немедленно уехать.

— Мне жаль слышать это, мадемуазель Бронте. Уверяю вас, что вы далеко не бесполезны: вас здесь высоко ценят как учителя.

— О, как учителя…

Да, а кого еще? Этого мадам Хегер не могла сказать. Но конечно, все это было замысловатым танцем недосказанного. Горячие слезы, блестящие на глазах мадемуазель Бронте, предвещали опасность, отклонение от предписанных шагов, и мадам Хегер старалась быть предельно осторожной.

— Если вы действительно хотите уехать, это, несомненно, ваш выбор, мадемуазель Бронте. Однако мне будет искренне жаль, и я прошу вас… подумать о своем решении чуть-чуть дольше.

Ей казалось, что она погасила пламя. Но на следующий день Константин пришел к ней, кипя от эмоций. Быть может, самый тонкий момент всего предприятия.

— Мадемуазель Бронте говорит, что уезжает.

— Да, мы ведь с тобой говорили, что так будет лучше.

— Когда? Для кого лучше? — Константин кричал, почти злился. Но он никогда не злился, нет, только не на нее. «Ты мое великое исключение, — сказал он ей однажды, — место, куда я прихожу и становлюсь спокоен». — О, я знаю, знаю, что рано или поздно она должна уехать домой. Но не так. Она почти с ума сходит от этого. Она говорит, что чувствует себя настолько одинокой, что не видит иного выхода, кроме как уехать. Я сказал: «Нет, оставайтесь». — Он пошарил в карманах в поисках сигары. В нем бушевала гроза. Мадам Хегер не знала, до конца ли он себя понимает. Она была очень спокойна и осторожна.

— Я тоже посоветовала мадемуазель Бронте остановиться и еще раз все взвесить. — Она подошла к очагу, чтобы взять лучину и поджечь кончик его сигары. — И я уверена, что она так и сделает. Нет нужды торопиться.

Ах, конечно же, есть.

И все-таки, несмотря на то что мадемуазель Бронте действительно передумала, после такого твердого заявления о намерении покинуть пансион невозможно надолго задержаться в нем и при этом не показаться капризной и драматичной, что она всегда осуждала в поведении других учительниц. В некотором смысле она, похоже, загнала себя в угол. Мадам Хегер наблюдала и ждала. Раз или два, замечая, какой худой и бледной стала мадемуазель Бронте, и зная, что та часами просиживает одна в классной комнате, мадам Хегер хотела подойти, поговорить — но нет. Лучше конец. Итак, накануне Рождества мадемуазель Бронте уже смогла спокойно объявить, что достаточно долго пробыла в пансионе Хегер и теперь ей нужно возвращаться домой, а Константин был готов со вздохом согласиться. Прежде всего, подозревает мадам Хегер, потому что вид чужого несчастья, в конечном счете, весьма утомителен.