Адельхайд Дюванель - Под шляпой моей матери

Пожилая толстая женщина сидит в трамвае и жует черенок от вишни. Другая говорит женщине на соседнем сиденье: «Эй Вы, привет, слушайте: я хочу умереть!»

Ранним утром город, кажется, светится изнутри, но уже в девять часов небо вянет, свет тускнеет. Пиус едет на трамвае, время от времени делает записи в дневнике: «Теперь, после того как Розмари хотела убить себя, моя мать как и раньше пытается сделать из меня слабака. Она покупает для меня одежду, которая мне не нравится. Она хочет заново обставить квартиру. Она хочет видеть меня почаще».

Пиус с беспокойством замечает изменения в себе самом: глаза вдруг широко открываются, в голове нарастает какой-то шум, свет режет глаза. Он стал болтливее. Лицо стало почти прозрачным, живот уменьшился.

Пиус постоянно носит стариковскую одежду: серые брюки, которые подтяжками натягивает на живот, серый пиджак с серыми заплатами на локтях. Когда он расслабляется, он иногда пинает правой ногой камушки по тротуару. После попытки самоубийства жены он больше всего плакал из-за того, что перед тем как принять снотворное она сходила к парикмахеру и сделала перманент. И что он зря купил ей морскую соль для ванн — против ревматизма. Но они поссорились; он сел в трамвай, а Розмари стояла на тротуаре, прижала голову к двери, которая от этого не закрывалась, и причитала, ему было стыдно перед людьми. Речь была о деньгах, всегда о деньгах. Ей были нужны невероятные суммы, а он жил скромно. Через некоторое время шофер начал ругаться, он не мог тронуться, пока Розмари держала головой дверь.

Трамвай это убежище Пиуса. Работать ему не надо, ему досталось небольшое наследство; так что он каждый день часами катается на трамвае, избегая жены.

У больничной койки, на которой Розмари издает отрывистые, плаксивые звуки, ему, правда, пришлось пообещать больше не скрываться в трамвае. Он не сдержит обещания, не может допустить, чтобы уныние наполнило его сердце.

Кристина торговала на блошином рынке старыми книгами. Она вела скрытую ожесточенную борьбу, чтобы квартира, которую она делила с одним наркоманом, не пришла в упадок, потому что однажды больной сказал: «Когда начинаешь угасать, очень хочется лежать в чистоте». Кристина разгибала ложки, счищала с них нагар, каждый день отмывала в ванной пятна крови, вытаскивала из ковра окровавленные иголки, находила использованные шприцы за диванными подушками, под обивкой и в полуоткрытых ящиках, собирала окровавленные бумажные платочки и одежду. Полотенца были все в дырах, ковер в подпалинах, потому что больной иногда «откидывался», как он говорил, и ронял зажженную сигарету. Эти приходы были для Кристины как раз самое неприятное: когда они наступали, она чувствовала, что он покидал ее; в такие моменты он полностью ее игнорировал. Иногда ей нельзя было пылесосить, потому что наркоман думал, что на ковре еще остался кокаин. Он всю ночь ползал по полу со свечой в руке и искал. Ставни уже в четыре часа дня были заперты, но он боялся, что враги могут сфотографировать его из дома напротив специальной камерой. Иногда он выбрасывал всю одежду из шкафа и скидывал все книги на пол, потому что потерял конвертик с кокаином. Тогда он кричал и в слезах обвинял Кристину, что это она украла.

Когда Кристина просыпалась по ночам и шла в туалет, она видела друга спящим сидя на канапе в гостиной, в резком свете маленькой лампочки. Он был слишком слаб, чтобы преодолеть путь до кровати, и хотя он был очень худой, она не могла его поддержать и проводить, она не была сильной. Иногда он открывал красно-золотистые глаза и смотрел на нее. Его живот раздулся, селезенка разрослась до сердца. Он пил по две таблетки морфия в день против болей; Кристина должна была каждое утро забирать их у врача. Невысокий симпатичный диллер, который, возможно, был вовсе не турок, как он говорил, приносил кокаин каждый вечер ровно в семь часов. Если он опаздывал, он звонил. Больной смешивал кокаин с глюкозой или детским слабительным и фасовал по конвертикам, складывать которые помогала Кристина, потому что у него тряслись руки. Покупатели приходили с одиннадцати утра до полуночи. Они сидели где ни попадя и кололись. Продажи покрывали наркоману собственные траты; когда он колол себе кокаин, он иногда чувствовал себя почти здоровым. Кристина подавала холодные напитки.

Кристина часто не понимала своего друга, он говорил неразборчиво, потому что у него выпали все зубы. Кристина думала: «Есть люди, которым дают в руки белый посох и ставят их посреди самой тьмы».

Пожилой господин Вайнвиш и Франциска, молодая девушка, наклонились погладить кошку. У кошки большая голова и синие раскосые глаза. Франциска вдруг говорит, что она похожа на обезьянку. Кошка — подарок от господина Вайнвиша, который все время покупает чемоданы; у него их уже восемнадцать. Он живет везде и нигде. У него за плечами операция на глаза; врач, которому ассистировала женщина, господин Вайнвиш принял ее за домработницу, во время операции три раза сказал «эх», никак не мог вставить искусственную линзу в глаз. Господин Вайнвиш теперь читает с лупой.

Солнце светит в комнату сквозь деревья. Кошка завороженно наблюдает за движущимися тенями и солнечными пятнами на шкафу. Ее мурлыканье наполняет комнату тихим звуком мотора.

Франциска устроила себе маленькое королевство. Она любит каждую вещицу, что стоит или лежит на полках, и никогда не вытирает пыль, чтобы ничего не менять; в ее глазах беспорядок превращается в порядок, который никто кроме нее не понимает. По стенам висят ее детские фотографии. Изначально фотографии были маленькими, но она отдала увеличить их в фотокиоске на вокзале. Она живет, словно птица в гнезде, в окружении маленьких белых перьев, которые летят изо всех подушек и матрасов, которые она прожгла сигаретой. Перья парят по комнате, потому что в окно задувает ветер. Кошка охотится за ними, скачет по всей комнате. Франциска рассказывает господину Вайнвишу, с которым познакомилась две недели назад в привокзальном буфете: «Я проглотила моего отца, он давит мне на желудок: приходится постоянно с ним бороться — вся моя жизнь состоит из этой борьбы». Господин Вайнвиш смеется козлиным смехом. Вдруг кошка заползает под шкаф, начинает пронзительно кричать и выть; шерсть у нее встает дыбом и она дрожит. Франциска и господин Вайнвиш хотят подойти к ней, но она шипит и огрызается. Господин Вайнвиш садится на красный сундук в дальнем углу комнаты и смотрит на кошку в лупу. Франциска, вся бледная, кричит: «Мой отец переселился в кошку!»

Когда друг Рональда, который теперь стал всего лишь знакомым, изредка, проездом появляющимся на пороге, танцевал ночью со своей невестой вальс на перроне под застекленной крышей (она стояла босыми ногами на ботинках жениха; ее кудрявые волосы пылали), Рональд тихо сказал: «От такой девчонки и я бы не отказался».