Адельхайд Дюванель - Под шляпой моей матери

Теперь Рональд живет в мансарде у большого вокзала, который построен так, что на перроне никогда не дует ветер. Свободное время он проводит с бродягами или пьяницами у киоска, где можно присесть. Девушки, с которыми он до сих пор знакомился, все сбежали из дома; они позволяли ему приглашать себя на пиво или кофе и иногда даже шли к нему домой, чтобы разделить постель. Он запомнил худенькое создание с длинными конечностями, однажды зимней ночью в его холодной каморке она перечислила все майские заморозки по именам [3] Дни поминовения святых с 11 по 15 мая, на которые обычно приходятся заморозки. .

Одним весенним утром Рональд должен был в качестве свидетеля предстать перед судом. Школьный класс превратили в зал суда с помощью стойки в виде подковы, за которой сидели председатель суда, секретарь и прокурор с документами, а посреди стояли две колонны, якобы поддерживающие потолок. В качестве маскировки Рональд надел большие черные солнечные очки, потому что боялся мести обвиняемых. Но через темные очки Рональд не мог разглядеть преступника, несколько раз поклялся, что преступник был бледным, очень бледным, а не загорелым, как этот мужчина. Он бы с удовольствием добавил: «И он не кривил так нагло рот». Только когда Рональд вышел из зала суда и снял солнечные очки, ему стало ясно, что он помог избежать наказания тому парню, которого как раз хотел посадить за решетку, потому что тот украл у Рональда недельную зарплату, а он и так немного зарабатывает оператором автопогрузчика. В гневе Рональд отправился на вокзал, но не стал искать собутыльников у киоска, а сел в привокзальном буфете, где настоящие путешественники ждут отправления поезда, а не заливают алкоголем ностальгию по дому и тоску по дальним странам. Рональд заказал бутылку розового шампанского, которое выпил маленькими глотками и поморщился. Какой-то русский, который выглядел так, будто потом будет ходить с протянутой шляпой от стола к столу, играл на губной гармошке.

Рональд, все глубже погружаясь в себя, явственно увидел на белой стене слова: ВАКУУМ, КИСЛОРОД, СЖАТЫЙ ВОЗДУХ; ему показалось, он только что научился читать. В кровати лежит мать, при смерти или уже мертвая, Рональд не знает. Ребенком Рональд оторвал лоскуток кожи с левой ладони и про себя назвал маленькое, красное, горящее пятно: «Шрам». Рональд проделал то же самое и с правой рукой и, несколько часов спустя, в детской, нанес раны и на обе стопы. Шрамы никому не показывают. Каждый раз, когда они почти заживали, Рональд наносил новые.

В высокой комнате стоит дым, тусклый свет, шампанское кончилось. Русский с губной гармошкой давно ушел, официант, рассчитывающий Рональда, словно сделан из влажного картона. За столом у вращающейся двери сидит девушка и обеими руками держит кофейную чашку. Ее черные глаза ничего Рональду не напоминают, но он встает, подходит к столу маленькой бродяжки — первой в этом году — и спрашивает, можно ли ему присесть. Она поджимает губы, что вызывает у Рональда неприятные чувства, он видит перед собой отвратительно искривленный рот преступника в зале суда. Рональд замирает, не предлагает девушке остаться на ночь, а быстро объясняет, что полиция зачищает вокзал прежде чем закрыть его на три часа. Потом, словно проглотив аршин, выходит через вращающуюся дверь и пересекает по-ночному пустую вокзальную площадь с освещенными фонтанами и анютиными глазками, мило сгруппированными на клумбе, чтобы затем отправиться в свою мансарду.

Старая Нина была очень набожной, ее вера была словно рука, прикрывавшая ей лицо. Ее лицо было цветком, как щечка младенца; но он цвел только для Бога, ни один человек не должен был радоваться ему, поэтому она закрывала его серой, увядшей рукой, но кто смотрел внимательнее, замечал просвечивающее розовое лицо.

Нина говорила сама с собой. Она говорила необыкновенно много, потому что, как она сама себе объясняла, в далекий, а потому маленький предмет можно попасть только если кидать не отдельные камни, а пригоршни камней. Удаленный предмет был «истиной», словом, которое она произносила так же жалобно, как «безделушки и наслаждения».

Она овдовела, но у нее было два сына, которые жили в других городах. Старший был упрям, как осел, кассир в банке, а по воскресеньям он рисовал женщин, которых изображал в виде лошадей или контрабасов. Младший, худенький паренек с губами, как две малины, носил лохматую бородку и потому походил на домового, бегал с банкета на банкет, пытаясь наполнить постоянно урчащий живот, а заодно написать в газету статью о выставке кроликов или открытии новой школы.

Пока Нина брела мимо домов, на нее наталкивались люди, но серая увядшая рука на лице не двигалась, она только открывала и закрывала губы, но никто не обращал внимания на ее слова. Она шептала: «Когда я была молоденькой девушкой, я прочла много книг. Я спрашивала себя, что уместнее, стремиться к чистоте или к мудрости, и поскольку блюсти чистоту казалось мне мудрым, я решилась добиться мудрости. Бог мне для этого был не нужен — я отбросила Его в сторону. — А теперь… — ее губы скривились в хитрую улыбку, так что лицо стало похоже на открывающуюся кожаную сумку, — теперь я страдаю так сильно, что становлюсь чище. Мое лицо под темной жесткой кожей станет белее облаков, ярче солнца». (Она представляет себе каждое слово, которое произносит: «Бог» и «Его» она представила с орнаментом и золотыми буквами).

Чтобы добраться до реки, Нина идет пешком через весь город. От нее, словно холодный ветер, исходит одиночество и сдвигает все предметы с ее пути: серо-зеленые тучи, летящие наискосок по розоватому небу, твердый снег c крыш. Дерево, словно пьяница, облокотившееся на стену дома, красно-белый дорожный знак, светившийся в переулке, словно толстое лицо. Тени, лежащие на дороге, и закутанные фигуры, бегущие по улице.

Нина хотела утопить золотые часы, поскольку все «безделушки» казались ей опасными. Когда последние дома остались у нее за спиной, был уже вечер. Казалось, что горы, на макушках которых холодным компрессом лежал снег, спали. Несмотря на холодное время года у входа в долину, сгорбившись, стояла гроза. Солнечные лучи, столпившиеся у нее за спиной, по непонятным причинам выглядели кощунственно; смотреть на них было стыдно, хотелось, чтобы гроза подошла поближе и дала волю своему гневу. Дюжина зверей, из тех, кого все считали вымершими, собралась на мосту. Нина подумала, что это черти, и пригляделась повнимательнее. Ни небо, ни река не отражались в глазах у этих чужеродных существ, никто не мог разобрать цвет их лиц, а кто видел их, тут же их забывал. На спинах у них лежали листья и ветви, как будто их попросили замаскироваться. В волосатых руках они держали часы, но никогда не смотрели на них и старались не говорить, что придавало их облику налет апатии, которой нет даже у камня, от которого мы ничего не ждем. Они были безучастны, как спина, которой поворачивается к нам человек в телефонной кабинке, делая вид, что ищет в справочнике чье-то имя, хотя на самом деле плачет.