Адельхайд Дюванель - Под шляпой моей матери

Нина зашла на мост, подтянула слишком длинный рукав пальто, сняла с запястья часы и бросила их через парапет. Звери заметили, как золото блеснуло и смешалось с черной водой. Они расправили крылья и бросились в волны, как самоубийцы, потому что крылья, как отметила Нина, были слишком слабыми, чтобы их выдержать.

Дождь и ветер размыли далекие, высокие, белые дома города. Прогремел гром. Нина надвинула на лоб шерстяную шапку и потерла руки, в которые вцепился мороз. У нее были отекшие, блестящие пальцы с обгрызенными ногтями. Ее маленькие, красно-голубые глаза слезились. На ходу она носком ботинка пинала перед собой камушки и производила впечатление омерзительной, ребячливой старухи. Она уже не помнила о зверях, которые дрались за ее часы и держали часы в руках. Услышав пронзительные крики, она обернулась и увидела, что река ползла по барахтающимся черным существам и ложилась на них, пока они не задохнулись. Она очень удивилась и помолилась, чтобы Бог спас незнакомых тонущих, но он этого не сделал. Она ощущала Бога, как засыпающий ребенок чувствует куклу в кроватке рядом с собой. Медленно, пожевывая челюстями, она пошла прочь. Мокрые седые волосы прилипли к плечам.

Сумрак, дождь и ветер походили на клейкую массу. «Ох ты, францисканская душа», — пробормотала Нина, увидев длинное смеющееся лицо умершего мужа. Он скалил зубы и звонко пел, все птицы прилетели, все, все, все. «Я была груба с тобой, — сказала Нина, — наш черноволосый жилец омрачил мои чувства. Помнишь, ты подарил мне на день рождения прекрасную сковородку, а я от злости расплакалась, вместо того, чтобы поблагодарить тебя? Я-то, тщеславное существо, рассчитывала на духи и розы. Наш жилец — под носом он носил блестящую щеточку и был так прекрасен, что я могла смотреть на него только одним глазом, а то умерла бы от восхищения. Радость, которую я испытывала рядом с ним, часто была больше моего тела: я скакала по улице, словно маленькая девочка. Он был бельгиец и говорил в нос». Шепча, вздыхая и причитая, она пробиралась через черный дождь, в котором фары машин прорезали круглые дыры. Удары колокола проникали ей в уши, как стук сердца, как теперь уже утихшее тиканье золотых часов, которые сейчас плавали под водой круглой блестящей рыбой, надменно обгонявшей других рыб, хотя и мертвой.

Зима была неприятной, она пожадничала со снегом, не разбрасывала его по земле, и та не могла спокойно спать. Женщина, о которой здесь пойдет речь, тоже не могла уснуть. В заявлении об уходе она написала: «Я перегруженный работник». Внутри она постоянно дрожала: от страха или от ужаса. Ее мучили сомнения. Когда она вскакивала из-за стола и бросалась на кровать, она видела, что лампа качается на сквозняке из стороны в сторону, и поначалу не только удивлялась, но и пугалась. Иногда она бросалась на кровать, потому что не могла больше стоять или сидеть: внезапно кончались силы. Поскольку в квартире были только жесткие стулья, читала она лежа. Слушая музыку, она лежала на правом боку и левой рукой прижимала подушку к правой щеке, а правая рука пыталась обнять тело, но была слишком коротка; пальцы едва касались лопаток. Она лежала прикрыв глаза и подтянув ноги. Еще она писала много резюме, в которых расхваливала свои способности: «Я динамична и вместе с тем терпелива. Когда я не сплю (чего с некоторого времени больше не могу), я часами медитирую и в это время меня не нужно ни кормить, ни поить; по вечерам я сама ищу добычу, покидая город и рыская по долине: птицам и мышам от меня не скрыться».

Квартира была очень большая: надстроенная мансарда с двумя крошечными окнами. Она принадлежала одной музыкантше, которая отправилась в путешествие. Стены были выстроены словно из снега. Раньше «перегруженный работник» жила в пансионе, где картины на стены можно было крепить только специальными кнопками хозяев дома. О каждом приходе гостей следовало сообщать заранее и они могли остаться только до десяти часов вечера. Телевизор в общей комнате следовало выключать в одиннадцать. Большей частью там жили бывшие пациенты психиатрической клиники, которая размещалась когда-то в этом же доме, а еще раньше это был пансион для девочек, который так и остался символом ограниченной свободы. Постояльцы отеля, иногда случайно забредавшие туда, получали большое банное полотенце, жильцы — маленькое. По воскресеньям кухня была закрыта; жильцы сидели по комнатам, жевали свои бутерброды с колбасой и смотрели из окон на стену. Однажды, когда «перегруженный работник» стояла у окна, она увидела на улице тень дерева и подумала, что там лежит она сама.

Она думала, что у нее нет права жить в этой большой квартире, в которую скоро вернется музыкантша. Она ходила на цыпочках и иногда сверяла время на часах по телефону. Она думала о музыкантше: «В ней есть сила. Легко быть хорошим, когда есть сила».

В Рождество бледное небо заволокло розово-фиолетовой стеной облаков, крыши города словно накрыло горой из ваты. «Перегруженный работник» праздник не отмечала. Страх обнищать не позволял ей купить подарок даже себе. Но она выглядела как женщина, которая знала любовь или только ждала ее.

В одном парке, который раньше был кладбищем и где писатели в дар городу посадили дерево, я познакомилась с госпожой Ляйзеганг. Она сидела рядом со мной на скамейке у детской площадки и, как это свойственно одиноким людям, вдруг заговорила. Она что-то путано рассказывала, и я только спустя несколько часов, все переварив, наконец-то действительно увидела перед собой эту женщину.

Госпожа Ляйзеганг жила в доме, красном, как гранат, и сгоревшем однажды посреди ночи, после чего госпожа Ляйзеганг переехала в отель. С тех пор она живет в отеле. У нее есть тридцать три письма, отправленных авиапочтой, сорок одно обычное и телеграмма из Парижа в большом желтом конверте, правда, слегка порванном, которую она сумела спасти из огня. Письма от Отто, от поэта, которого она любила в молодости, а он много путешествовал и уже много лет живет в Южной Америке и больше не сочиняет стихов. С тех пор, как он женился, он ей больше не писал.

Однажды ночью госпожа Ляйзеганг громко сказала: «Моя прекрасная, большая любовь — что мне с ней теперь делать?» — и проснулась. Из крана капала вода. Она лежала на спине и закрыла правый глаз правой рукой. Ночь медленно ехала прочь, как если бы была лифтом, а утро — пустой шахтой. Госпожа Ляйзеганг встала, оделась и в одиночестве позавтракала в столовой, потом взяла с ночного столика конверт с письмами поэта, положила в сумку и отправилась бродить по улицам: в витринах отражалось, как она, словно из провала, поднимается, нахмурив лоб. Зеленые огни трамваев трещат и хлопают, голосят и дудят, двигаясь вперед. Перед студией загара целуются два белоснежных человека. «Ну, — думает госпожа Ляйзаганг, — прямо средь бела дня». Она идет в офис, но еще слишком рано. Она открывает окно; чуть позже на карниз прилетает каменно-серый голубь и заглядывает в комнату. Госпожа Ляйзеганг снимает с печатной машинки чехол, садится на стул, прижимает сумку с письмами к животу, опускает голову и ждет. С короткими, повторяющимися паузами поет воробей. Никто не придет и не отнимет у госпожи Ляйзеганг ее имущество. Она также не может его застраховать и никто не захочет его унаследовать.