Петер Розай - Вена Metropolis

— Ты что, с ума сошел?!

Тогда, совершенно неожиданно, пришло письмо от Альфреда. От Альфреда! Секретарша вертела в руках конверт, вопросительно глядя на Георга. Георг не слышал об Альфреде целую вечность, он его почти забыл.

Содержание письма тоже было довольно нелепым: «Возможно, ты обо мне больше никогда не услышишь. Но сегодня мне хочется написать тебе. Я часто вспоминаю наше детство, нашу жизнь в Вене. Куда только ушло это время?»

Прочитав эту строчку, Георг отложил письмо в сторону. Как только он увидел конверт с адресом Георга, он сразу подумал о Кларе. Нет, ей он письмо не покажет, он ей даже ни слова не скажет об этом письме. Письмо ее только расстроит.

«Помнишь, — писал Альфред, — кукурузные поля, мимо которых мы летом ездили на речку? Помнишь камни, которыми было выстлано дно реки и до которых мы доныривали? Помнишь, какими по-людоедски зелеными выглядели кукурузные поля под палящим солнцем?

Я до сих пор помню, каким мягким и шелковистым было дерево лестницы, по которой мы спускались к воде. Настолько гладким и мягким, что ты забывал про осторожность и про отколовшуюся острую щепку, которая могла вонзиться в ногу.

Когда мы смотрели на воду, она отливала зеленым цветом, и она текла свободно и беззаконно. Поручни лестницы в той точке, где они входили в воду, словно бы переламывались и по косой вели дальше, в глубину.

Мы без устали барахтались и плавали! Словно собаки.

А течение было такое тихое, что на поверхности его было совсем незаметно. Но оно увлекало за собой все и вся. Ветка, брошенная в воду, стремительно исчезала из виду.

Я до сих пор слышу этот треск, когда срываешь налившийся початок кукурузы со стебля. Я до сих пор помню, что обдирать листья надо осторожно, чтобы кромкой не порезать палец. Если взять кукурузный лист в руки, то зелень его в общем-то выглядит сероватой. По листу словно растянута паутина.

Я до сих пор помню следы, которые оставались на деревянных досках от мокрых плавок. И по ним сразу же можно было угадать, кто тут сидел, девочка или мальчик.

Помнишь ли ты такие большие серьги, которые носила одна из девочек постарше, и как мы удивлялись, узнав, что их ей подарил один взрослый парень из тех, что по вечерам, после работы, прыгали в воду с трамплина? А помнишь, как мы обнаружили, что у девочек постарше под мышками растут волосы? — Все эти воспоминания меня теперь снова занимают!

Как ты думаешь, стоит ли попытаться эти, как бы сказать, души вновь вызвать к жизни, вновь воссоздать эти тела, стоит ли ворожить, чтобы остановилось время?»

«Нет, это все явно не для Клары. Не говорю уж о прежних ее сумасбродствах». Он спрятал письмо в полупустой ящик письменного стола, где хранился только обрывок бечевки, несколько мелких монет и сломанная расческа.

Штепанику дела не было до того, что Георг сошелся с Кларой. Как только Георг познакомил его с ней, у Лукаса сразу же сложилось непоколебимое суждение. Он по-дружески пожал ей руку и больше старался не попадаться ей на глаза. Это вполне ему удавалось, тем более что и Клара не испытывала интереса к общению с ним. Георг и не пытался свести их друг с другом.

Неприятнее была для Лукаса та неприязнь, основательная и неизбывная, которую испытывала к нему мать Георга. Он знал, что она его не выносит, терпеть его не может. «Дурная компания!» Ей мечталось, что Георг разорвет отношения с Лукасом. Однако Георг ей такого удовольствия не доставил. Хотя когда они оставались с глазу на глаз, он глухо соглашался с тем, что она права, то ли по своей профессиональной бесхарактерности, то ли потому, что не хотел причинять ей боль. Но последствий это никаких не имело и говорилось лишь затем, чтобы успокоить мать.

И прохладное отношение Клары к Лукасу не действовало на Георга. «Что ты против него имеешь?» — спрашивал он иногда. Однако вопрос этот был скорее риторический, и было ясно, что ответа он не ждет. Из Клары все равно ничего было не вытянуть. «Не знаю, что ты в нем находишь» — говорила она, морща лоб. Других слов она для Лукаса не находила.

Впрочем, Георг и сам не мог сказать точно, каковы его отношения с Лукасом. Они ведь вместе уже много лет, и отношение к нему в некоторых аспектах совсем не изменилось. Георг по-прежнему дивился тому, сколь покорно он подчинялся порой приятелю и со сколь многим в нем вполне мирился.

Однако чем дольше Георг общался с Кларой — впрочем, это общение по времени совпало с той порой, когда жизнь Георга менялась, менялась столь незаметно и медленно, что он сам этого не замечал, — итак, чем теснее становились его отношения с Кларой, тем больше недовольства и отторжения он замечал в себе по отношению к Штепанику. «Что он там о себе думает!»

В любом случае Штепаник приписывал изменения, которые замечал в своем друге, влиянию Клары.

Георг, с давних пор принимавший все важные деловые решения самостоятельно и без больших дискуссий, вообще перестал теперь обсуждать их с другом, даже после того, как они были приняты. В разговорах с Лукасом Георг быстро перескакивал с одной темы на другую, с другой на третью, и Лукасу не удавалось ни за что зацепиться, и когда он обращал внимание на определенный холод и сдержанность в их отношениях, — за этим наверняка стоит Клара, думал он, — все равно ничего не помогало: Георг шел теперь своей дорогой, вот и все тут. Он не давал отвлечь себя от цели, не вступал с Лукасом в разговоры и даже не пытался скрыть это от него.

Возможно, все обстояло так, что Лукас, никогда не воздававший должное повседневной работе, хотя при этом у него был самый просторный рабочий кабинет, просто-напросто дошел до такой точки, что ему самому их дело стало чужим и неинтересным? Ведь для него фирма была исключительно добыванием денег.

Да и зачем ему было усердствовать? Георг справлялся со всеми делами легко и с воодушевлением, дела компании шли как по маслу, на постоянно растущем и приобретающем все больший вес рынке рекламы она стала одной из самых заметных.

Когда Лукас иногда находился вместе с Георгом в бюро, то случалось теперь такое, что он по отношению к другу, сидевшему перед ним на стуле с задумчиво опущенным взглядом, скрестив руки на груди и широко расставив ноги, — что он испытывал страх перед деланой уверенностью в поведении друга, перед непроницаемой и разыгрываемой манерностью его поведения, перед неуязвимостью и наглостью Георга, что он испытывал от всего этого непреодолимое отвращение: «Это ничтожество, умник! Этот, этот!..» Лукасу не хватало слов, чтобы высказаться.

Если прежде он восхищался умом Георга, прежде всего его холодным рассудком и устремленностью к цели, то теперь его это отталкивало. Если раньше он ценил усердие и выносливость друга, — ведь эти качества служили и ему, и ему успехи Георга приносили пользу, — то теперь он видел в них безвкусицу и обывательщину, и он презирал Георга за это. «Куда делся милый, добрый, надежный Георг?» — спрашивал он себя порой. Но действительно ли он когда-либо ценил Георга?