Питер Абрахамс - Горняк. Венок Майклу Удомо

Но вот подошел грузовик, рабочие попрыгали на дорогу и кинулись врассыпную, как овцы. Индуна вел себя все равно как пастух, только что с копьем. Белый же сидел сложа руки.

Кзума еще с одним рабочим толкали груженую вагонетку вверх по откосу. Вагонетку было трудно удерживать в равновесии, а белый то и дело подгонял их, кричал: «Пошевеливайся!» Индуна вторил ему, и так одна за другой вагонетки, груженные мелким белым песком, поднимались по откосу — насыпался новый отвал.

Но не успевали песок увезти, как на этом месте вырастала новая груда. Одна вагонетка увозила песок, а на смену ей из недр земли тут же появлялась другая, и эта уходила вверх, и ей на смену другая привозила песок. И еще одна. И другая. И так весь день. Без передыха.

Рабочие задыхались, глаза их наливались кровью, по лицам катил пот, мускулы ныли, а груда мелкого сырого песка все не убывала.

И как они ни потели, как ни пыхтели, как ни наливались кровью и ни лезли на лоб их глаза, смотреть в результате было не на что. Утром их ожидала груда песка. И к вечеру она ничуть не убывала. И отвал, кажется, тоже вовсе не рос.

Работаешь, работаешь, и никакого толку — вот что больше всего пугало Кзуму. И груда сырого теплого песка, и отвал, который никак не рос, и злобные глаза белых, то и дело подгонявших рабочих, — все казалось ему сплошным издевательством.

Кзума пал духом, его грызла тревога. Он работал не покладая рук. Изо всех сил толкал груженую вагонетку, бежал вслед за порожней вагонеткой, а сам все приглядывался, не растет ли отвал, не убывает ли груда вырытого из земли песка. Но раз от разу ничего не менялось. Решительно ничего. Никаких перемен.

Вокруг стоял чудовищный грохот. Верещали пронзительные свистки. Из-под земли доносились шипение, раскаты взрывов. Звуки эти отдавались в голове, и вскоре глаза Кзумы тоже налились кровью. Когда прозвучал свисток на обед, один из рабочих, грузивших вагонетки, подозвал Кзуму.

— Меня зовут Нана, — сказал он. — Давай обедать вместе.

Они выбрали местечко в тени, сели на землю. Все рабочие пристраивались, где поудобней. У каждого была с собой жестяная коробка с едой. И каждый принес в коробке кус затвердевшей маисовой каши, ломоть мяса и краюху грубого хлеба, выпекавшегося специально для барачного поселка.

Нана поделил обед поровну и половину отдал Кзуме.

Кзума утер лоб, привалился к рифленой стене подсобки. Слева от них громоздился отвал, огромный, наводящий ужас. Справа, куда они все утро возили вагонетками песок, почти не рос новый отвал. Нана перехватил Кзумин взгляд.

— Это быстро не делается, — сказал Нана.

— И вы каждый день так работаете?

— Каждый.

— Не понимаю я вашей жизни.

— С непривычки здесь тяжело, но вообще-то не так тут и плохо. Ну, а новички, они поначалу пугаются; видит, ты работаешь, работаешь, а отвал не растет. И нот ты глядишь, глядишь, а он все равно не растет. И ты пугаешься. Ну, а назавтра думаешь, смотри не смотри, глядеть не на что, и уже смотришь реже. Зато и пугаешься меньше. А послезавтра смотришь еще реже и так далее, а потом вообще перестаешь смотреть. И страх проходит. Вот оно как здесь бывает.

— Тогда скажи, почему у людей тут такие глаза… — настаивал Кзума.

— Какие такие?

— Я присмотрелся к здешним — у них глаза точь-в-точь, как у овец.

Нана поглядел и на Кзуму, улыбнулся, от улыбки лицо его смягчилось, но нему пошли лучики морщин.

— А что, разве все мы не овцы, только что говорящие? — ответил вопросом Нана.

Какое-то время они ели молча. Когда с едой было покончено, Нана растянулся на земле, закрыл глаза. Остальные рабочие, все как один, тоже легли на землю.

— Ложись и ты, — сказал Нана, — дай телу отдых.

Кзума последовал совету Наны.

— Ну как, полегчало?

— Да.

— А теперь расслабься.

Кто-то из рабочих замурлыкал песню, негромкую, мелодичную, протяжную. Песню подхватили все. Запел и Кзума, и у него сразу отлегло от души. Напряжение спало, спина и та перестала ныть. Он смежил веки. Тихая песня заглушила и шипение, и грохот взрывов. И вскоре Кзума открыл глаза и поглядел на небо. До чего же оно голубое! А дома, в деревне, небось все зеленым-зелено и на холмах щиплет траву скот. Глаза Кзумы подернулись влагой. Он смахнул слезу.

— А под землей что за работа? — спросил он Нану.

— Как на чей вкус.

Раздался свисток — получасовой перерыв кончился.

Рабочие вставали, разминались, не спеша возвращались на рабочие места.

Нагружали мелким сырым песком вагонетки. Увозили вагонетки, опорожняли их. И из недр земли поднимались новые вагонетки и в свой черед грузились теплым сырым песком… И ни конца, ни края этому не было…

Солнце уже почти зашло, когда рабочих, которых утром спустили под землю, стали поднимать наверх. Из недр земных повалил сплошной людской поток. Кзума, заслонив глаза ладонью, всматривался в выходящих из-под земли людей.

— А там внизу небось темень? — спросил он Нану.

— А ты что думаешь, туда и солнце вместе с людьми спускают? — засмеялся Нана.

Кзума с маху вонзил лопату, теплый сырой песок захрустел. Во второй половине дня Кзуме больше не пришлось толкать вагонетку — его поставили на погрузку. Но не успел он зашвырнуть лопату песка в грузовик, как его окликнули.

— Кзума!

Раздвигая толпу, к нему продвигался Йоханнес.

Кзума опасливо покосился на белого, руководящего погрузкой, и не сдвинулся с места.

— Привет! Как жизнь? — кричал Йоханнес.

— А товарищ твой силач, каких мало, — сказал Нана Йоханнесу, когда тот пробрался к ним.

— Вильямсон, ты что себе позволяешь? — рыкнул белый.

— Его Рыжий требует к себе, — не оборачиваясь кинул белому Йоханнес.

Кзума пригляделся к Йоханнесу — в его голосе звучало былое бахвальство. И глаза блестели так же задиристо. Интересно, когда Йоханнес успел надраться: он же весь день проторчал под землей, удивился Кзума.

— Тебе следовало сначала обратиться ко мне, — запальчиво сказал белый.

— Это еще зачем? — нагличал Йоханнес.

Белый придвинулся к Йоханнесу.

— Ты с кем так разговариваешь?

— С тобой, а что такое? — отвечал Йоханнес, не отводя взгляда.

Они сверлили друг друга глазами. Белый побагровел от злобы. На губах у Йоханнеса играла бесшабашная улыбка, казалось, он сейчас заорет: «Меня зовут Йоханнес П. Вильямсон, и я любого сукиного сына уложу одной левой».

— Твоя наглость, кафр, не доведет тебя до добра, — сказал белый и с этими словами повернулся и ушел.

— Пошли и мы, Кзума, — сказал Йоханнес.

Кзума отшвырнул лопату и пошел за Йоханнесом.

Тот отпел его к рудничному врачу. В кабинете врача их уже ждали Крис и Падди.

— Здравствуй, Кзума, как дела? — приветствовал К чуму Крис.