Зигфрид Ленц - Живой пример

— Да это же Чайковский, — отвечает Хеллер, — я так и слышу за кадром этого фильма музыку Чайковского. А если бы еще существовала УФА [6] УФА (UFA.g. — Universum Film A.g.) — киноконцерн, основанный в Германии в 1917 г., выпускал фильмы мелодраматические, исторические, приключенческие и др., проникнутые националистическим духом, в 30–е годы приспосабливался к национал-социалистскому режиму. , такой фильм сняли бы всенепременно. Не в обиду будь сказано, господин Пундт, но эту новеллу не спасти никакими поправками.

— А концовка?

— Концовка, разумеется, говорит в пользу матери, на сей раз мать приводит полицейских к постели мальчишки, видимо, надеется, что ему смягчат наказание, в новелле ведь есть намек, что коробку с краденым она возвратит в ломбард.

Но Валентин Пундт не оценивает концовку так категорично, не такая уж она пресная: скорее как раз неясность мотива и кажется ему привлекательной для толкования; привела мать полицейских к постели сына только затем, чтобы избавить его от новых обвинений, или ее побудило к этому свойственное ей чувство справедливости? Новеллу можно понимать и так и эдак, по бесспорно одно: здесь речь идет о примере, который не взирает на нас с альпийских высот, о примере из повседневной жизни, к тому же персонажи взяты из социальных низов, как того и желал Хеллер.

Янпетер Хеллер поднимает сушеное яблочное колечко к глазам, помедлив, дует на него резко, коротко, точно сдувая с него пыль, снова внимательно оглядывает и все еще не решается откусить от него кусочек, а кладет теперь на письменный стол. Нет, он никак не может проголосовать за предложение госпожи Зюссфельд, хотя в новелле имеется приемлемый хрестоматийный конфликт: разлад между чувством сострадания и чувством справедливости; в целом его, Хеллера, эта история не удовлетворяет.

— Поверьте мне, господин Пундт, прежде чем взяться за предложенную мне работу, я перерыл десяток хрестоматий. Если наше общество таково, каким оно отражено в этих книгах, то мы, представляется мне, все как один живем в каком-то идиллическом мире. Отцам достаточно засучить рукава, чтобы решить все проблемы, а матери, кажется, только для того и существуют, чтобы вознаградить любое горестное испытание сладким пирогом. Я твердо решил, что результат нашей работы будет иным.

Валентин Пундт порывисто встает, подходит к окну и дольше обычного смотрит в темноту, а затем говорит, полуобернувшись, через плечо:

— Мне бы хотелось знать, к чему мы пришли — к началу работы или к ее концу?

— Не будем падать духом, — подбадривает его Хеллер, — у нас есть еще надежда.

— Мне трудно поверить, — продолжает Пундт, — чтобы в наше время не нашлось такого примера образцового поведения, который мы приняли бы единодушно, без споров и скрипа. Примерные поступки — они же совершаются всюду и везде, неприметно и приметно.

— Но от того, что они совершаются, — подхватывает Хеллер, — они еще не обязательно годятся в хрестоматию. Каждый из нас подал предложение и каждый, надо полагать, удивился возникшим у других сомнениям. Это доказывает лишь, что мы не нашли верного примера.

— Так, быть может, нам пуститься на поиски сообща? — задает вопрос Пундт.

— Стучат.

— Простите?

— Кто-то стучит, — говорит Хеллер, — уже второй раз.

В коридоре стоит Магда, мрачная, разобиженная, все, о чем ее просят, сопряжено, по-видимому, с обидой.

— Так вот, к телефону вызывают господина Пундта, я перевела разговор наверх, аппарат в коридоре, вы можете, господин Пундт, просто взять трубку.

Пундт кидается к телефону, хотя он мог бы подойти к аппарату иначе, более сдержанно, но он кидается в коридор, словно ждет известия чрезвычайной важности.

Хеллер бросает яблочное колечко в кулек с сушеными фруктами. Склонившись над письменным столом Пундта, он открывает толстенную рукопись «Создание алфавита».

Читает:

«…хотя узелковое письмо, иероглифическое письмо и логогриф внесли свой вклад, но ныне можно со всей основательностью утверждать, что матерью всех новых используемых алфавитов был финикийский алфавит. Без сомнения, этот алфавит явился достижением высокого художественного уровня. Слог в нем обозначается согласной, согласные господствуют, они — носители значения слова; гласные, которые надобны читателю, он сам и добавляет.

Читатель, стало быть, вынужден с помощью им самим найденного гласного оттенять значение того или иного слова — к какому же творческому, скрупулезно внимательному чтению обязывает такой алфавит! Среди семитских народов это, впрочем…»

Хеллер захлопывает рукопись: он чувствует, что за ним наблюдают.

— Слушаю вас, фрейлейн Магда.

Магда стоит в дверях, ведущих в коридор. Она хотела бы от имени госпожи Клевер высказать просьбу: господин Хеллер уже в четвертый раз уносит оружие из конференц-зала в свою комнату, у них это не принято, поэтому она повесила на место и стрелу, и нож, а говорит это, просто чтобы он знал.

— Судя по моим действиям, вы можете понять, как мне тут у вас страшно, — говорит Хеллер и продолжает, разыгрывая озабоченность, — не знаете ли вы, как мне побороть свой страх?

Магда его не понимает, Магда мерит его обвиняющим взглядом, Магда откидывает голову и уходит влево по коридору.

Справа появляется Валентин Пундт, он идет, заложив руки за спину, задумчиво, охваченный сомнениями.

— Надеюсь, ничего неприятного? — спрашивает Хеллер.

На что Пундт, сознавая свою вину, отвечает:

— Мне не следовало бы предрешать наш совместный приговор, но я уже объяснил ей, я растолковал госпоже Зюссфельд, что и ее предложение, ее «Признание», провалилось.

— И как же она, так сказать, это приняла?

— Она пригласила нас, — говорит Пундт, — к себе на завтрак, на «эпический» завтрак, если вы понимаете, что это значит. Я, кстати, благодаря госпоже Зюссфельд вспомнил, что мне еще предстоит съесть свой ужин.

Внизу надежно укрытой от дождя лестницы, ведущей в ресторан-погребок «Четвертое августа», висит табличка: «Наше фирменное блюдо — венгерский суп-гуляш». Пундт открывает дверь с пружиной, легким движением рук в стиле «кроль» раздвигает плюшевую портьеру и, оказавшись в зале, ступает на что-то мягкое, упругое — на очень широкий коврик.

Здесь, стало быть. Он представлял себе этот погребок иначе — грубо сколоченные деревянные столы, низкий, давящий потолок, клубы дыма, который безуспешно перемешивает дребезжащий вентилятор, соответственно обстановке и цементный пол, и коптящие на вечном сквозняке свечи. Но из того, что он представлял себе, он видит тут лишь низкий потолок, да и тот не облеплен, как ему казалось, клочьями сажи, а обшит фанерой, выкрашенной ярко-красной краской. Столы покрыты белыми в синюю клетку скатертями, на них пластмассовые корзиночки манят закусками: соленые крендельки, орехи, хрустящий картофель. Со стеклянной подставки для цветов свешивается традесканция, а настенные светильники приветливо горят рядом с веселыми в клеточку занавесками. Здесь, стало быть.