Зигфрид Ленц - Живой пример

— Мы расстались, да-да, по доброму согласию, точнее сказать, по-дружески. Мы понимали, что дальше так продолжаться не может, нет, не может.

— Но не это же послужило причиной его поступка, — говорит Пундт.

— Нет, это не послужило причиной, — отвечает она. — Всегда найдется тысяча причин, и уж по меньшей мере — две. У Харальда тоже была тысяча причин.

Она выдвигает какой-то ящик, начинает повязывать голову разными платками, яркими, цветастыми платками, в нерешительности разглядывает их в зеркало; в конце концов рывком сминает их и запихивает, пожимая плечами, в чемодан; в Абердине, надо думать, постоянные ветры, а потому платков нужно захватить побольше.

— Вы знали его лучше, чем кто-либо другой, — говорит Пундт. — Какие же это были причины?

— Я о нем знала не так много, и, уж конечно, не самое главное, — отвечает Лилли Флигге и, отвернувшись, шаря руками в раскрытом стенном шкафу, продолжает: — Но если уж вы спрашиваете и если мне позволено назвать вещи своими именами, так вот: очень давно, еще в раннем детстве, ему внушили нечто тревожившее его с каждым днем все больше и больше, это превратилось у него в манию, в одержимость, да, именно в одержимость, вот, может быть, вы мне и скажете, почему он постоянно гонялся за причинами, за оправданиями. Все ему надо было оправдывать и обосновывать, каждое свое отсутствие, каждую мысль или желание, и если он что-то предпринимал, так заранее старался обосновать свой поступок. Но удивительное дело: он, которому для всего требовались причины, оставил нас в неведении о причинах, толкнувших его на такой шаг.

Лилли вытаскивает из шкафа узел шерстяных гольфов, желтых, синих, красных, один за другим они выскальзывают из ее руки и падают в открытую сумку.

— Быть может, вам известно, что угнетало его больше всего?

— Харальда? Не знаю. Иной раз, когда у него не оказывалось сигарет, он пешком приходил сюда с Альте-Рабешитрассе, звонил часов в одиннадцать вечера, да-да, садился на пол — он любил сидеть на полу — и искал причины, объясняющие его поведение в определенных условиях, объясняющие его усилия, искал причины, объясняющие ту или иную политику. Он никогда не говорил о причинах, угнетавших его, за исключением одной, хотя он и не считал ее существенной, — об экзаменах.

— А если он скрывал эти причины?

— Он и скрывал. Конечно же, скрывал, иначе всего этого не случилось бы. Если уж вы спрашиваете, так я скажу: раз мы не знаем причин, так нам остается только предполагать, и я, я лично полагаю, что Харальд здорово умел скрывать страх.

Она захлопывает крышку большого чемодана, но замки не лязгают — огромная коробка печенья тотчас выпятила свой профиль из-под кожаной крышки, она не сплющивается даже под воздействием веса Лилли и мешает; что ж, значит, коробка отправится в путь в деревянном ящике с книгами, почему бы и нет…

— Страх? — переспрашивает Пундт. — Харальд скрывал страх?

— Он сидел здесь, а я работала, дело было давно. Он прочел в газете заметку, занявшую его мысли: какой-то парень поставил в Таймс-сквере, в Нью-Йорке, раскладной стульчик. Он сидел там целый день, а рядом с ним стояла канистра. Вечером он, написав несколько слов на клочке бумаги, протянул его первому попавшемуся прохожему, облил себя бензином и чиркнул спичкой. В записке стояло: «…и все это того не стоит». Он был студент, ему предстояли экзамены. Я работала, но помню, Харальд постукивал пальцем по этой оборванной фразе, отыскивал ее смысл, искал причины этого поступка, да, и решил, что то были страх и отвращение. Но конечно же, не перед самими экзаменами, а перед всем, что ожидало парня впоследствии. «…и все это того не стоит» — именно так и стояло в записке. Я полагаю, Харальд скрывал такой же страх. Если уж вы спрашиваете, то скажу: просто он чувствовал, что ему не справиться с теми требованиями, которые на него обрушились, да еще при его комплексе — все оправдывать и обосновывать… Какое-то объяснение надо же найти, если уж случилось такое дело, вот оно, мое объяснение.

Она опускается на колени перед многоцветным рядом туфель, в растерянности изучает их, хватает два-три целлофановых пакета, сует в них туфли и каждый свирепо обвязывает веревками. Куда же теперь эти пакеты? Тоже, значит, в ящик с книгами.

— Так вы, стало быть, не думаете, что своим поступком он выразил протест? — спрашивает Пундт.

Лилли Флигге энергично трясет головой.

— Это не целенаправленный протест. Хотя, конечно же, таким поступком он выказывает осуждение, конечно же, он явно говорит «нет». Но одно меня и сегодня еще удивляет: последний свой поступок он против обыкновения ничем не обосновал, а так и оставил нас в неизвестности.

Тяжело вздохнув, она окидывает взглядом багаж и те вещи, которые еще ждут, чтобы их упаковали.

— Что правда, то правда, господин Пундт, упаковывать чемоданы для меня истинная пытка.

Лилли идет в кухонную нишу, к раковине, на ходу извиняясь, что не может его угостить, — у меня как раз все кончилось ко дню отъезда; но Валентин Пундт только рукой машет — ладно, ладно, не беспокойтесь — и равнодушно следит глазами, как она подставляет под струю воды руки, прерывисто при этом дыша.

— Этому я научилась у Харальда.

— Чему?

— Освежаться таким способом.

Пундту дурно? У него приступ? Его скрутила внезапная боль? Он пытается подняться из низкого кресла, едва при этом не соскальзывая на пол, удерживается на кончике сиденья, застывает на миг, скорчившись, и, наконец, поднимается.

— Если хотите, — говорит Лилли Флигге, — можно пойти в «Четвертое августа», на минуточку, заглянуть только.

Но Пундт, от которого не укрылось, с каким смущением она его приглашает, с благодарностью отказывается, понимая, что ей еще предстоит решить неотложную задачу — пол все еще завален вещами. Теперь Пундту остается сказать одно: он весьма признателен, Лилли очень помогла ему во многом разобраться, он желает ей доброго пути.

Янпетер Хеллер против цветов, скорее даже не против цветов, а против — как он это называет — «унаследованного немцами дурного обычая», приходя в гости, тыкать хозяевам в нос букетом, это же одна из самых опостылевших и дурацких традиций, если человека приглашают в дом, так от него не ждут пакостей, и гостю вовсе не следует размахивать пусть даже недорогостоящим символом миролюбия.

Но Пундт настаивает на цветах; он охотно подчиняется насилию обычаев, коль скоро они приносят людям радость, он только не может решить, какие цветы подходят Рите Зюссфельд, может быть, гвоздики?

— Гвоздики, — заявляет Хеллер, — официально зафиксированы как излюбленные цветы немецких строительных рабочих, подрядчиков и архитекторов. Кто приглашает представителей этих профессий, тому не миновать гвоздик.