Анатолий Афанасьев - Привет, Афиноген

Я на кухню. Собрала на стол, вижу, он из чемодана вино достает. Показывает: «Рижский бальзам». Весь Ленинград его лопает. Лечебный». Выпили мы бальзаму: черный, густой, дегтем воняет. Зато крепкий и настоян на целебных травах. Захмелели оба, у меня по коже мурашки бегают, хочется поверить, но чувствую, конечно, что–то тут не так, что–то еще предстоит узнать особенное. Ласково интересуюсь: «Мишенька, а ты знаешь, какого именно ребенка усыновить. У тебя есть уже на примете?» Сразу взвинтился штопором. «Да уж у тебя не придется спрашивать!» — «Не надо, не спрашивай. Тебе видней. Только ответь, мы разве не любого ребеночка возьмем из детского дома? Какого- то возьмем определенного, которого ты знаешь?» — «Отвяжись, Ксанка! Ну да, знаю. Не сослепу же брать». — «И он маленький, ребеночек?» — «Не очень маленький. Четырнадцать лет». Вот оно — чувствовала. «Миша, а может, тогда прямо взрослого приютить, после армии?» Это я так сказала от неясного, от обиды, не надо было так шутить. Вылетело слово — не вернешь. Как раненый сделался мой сердечный. Заревел, чашку опрокинул, разбил. Бальзам на скатерть пролил черным пятном. «Ты, ревет, шутки надо мной шутить вздумала! Ты — дрянь. Жизнь мне перекорежила. Да, была у меня любовь, не составилась. Дети могли быть — нет! Кто я теперь? Пожилой чурбан. А ты шутки шутишь. С немцами шутки шути, меня не замай. Поняла?! (Донесли, значит, не поленились про Зиновия.) Ответь сразу: согласна или нет?! Ну!»

Откуда и слова у него взялись такие: «дрянь», «не замай» — сроду от него не слыхала. И бешенство, и резкость, и горячая тоска — все в один миг прорвалось, меня чуть с ног не сшибло этим обвалом. Я ему ответила: «Я согласна, Миша. Куда мне деться. Делай, как тебе кажется лучше, а я во всем тебе помогу». Больше мы в этот вечер ни о чем не рассуждали, легли спать вместе в одну постель. Я задремала, а проснулась — Миша не спит, лежит с открытыми глазами и смотрит на меня. Луна в окно, а навстречу его глаза жгут, вроде тоже две маленькие луны. Опять страшно! «Ты чего?» — «Ничего, Ксана, ничего. Я тебе за все благодарен, спи!» Я видела, что хотел он мне рассказать про многое, но не смог, не одолел себя. Как это, молчал так долго и вдруг заговорил. Нет, он не смог.

Прошло немного дней — звонок мне на работу. Миша. Он редко звонил. «Сегодня девочка приезжает». — «Какая девочка?» — «Дочка наша». Дочка. Я почему- то представляла, что будет мальчик, а оказалось это дочка.

Вечером по пути из клиники забежала я в магазин, стою у прилавка, а что купить — не знаю. Дома все есть: мясо, конфеты, сыр — всякая еда, но надо же, наверное, что–нибудь особенное. Постояла, так ничего не придумала, пошла с пустыми руками. У самого дома в овощном ларьке выстояла очередь и купила два кило бананов.

Прихожу — дома напряжение и воздух пахнет незнакомыми духами. Миша мне открыл в белой рубашке, в ярком галстуке. Обычно он сразу переодевался в пижамную куртку. В комнате на тахте расположилась чужая взрослая девочка. Она мне показалась с первого взгляда совсем взрослая. Востренькая, красивая, с прической, в джинсах и черной блузке. К тому разу я уж знала, что это ее мать погибла, а отец — неизвестно где, бросил их еще раньше. Подробностей не знала, а общую картину представляла. «Таня», «Ксана Анатольевна».

Никогда опять я таким Мишу не видела за столько прошедших лет. Суетится, глаза шалые, настороже, и такое в них выражение, будто молит согласиться: как

все отлично, ну, понимаете, как все отлично сошлось. Помолодел, господи, как он помолодел и ожил! Я любила его всегда и сегодня еще больше люблю, но в те первые минуты я его презирала. Как же он мог жить со мной? «Таня, вы пили чай?» — «Нет». — «А вот бананы. Пожалуйста, кушайте, я чай приготовлю». Схватила она бананы и умяла — не вру! — подряд штук восемь. «Таня будет учиться в девятом классе. Она отличница!» Таня на него так взглянула: быстро, зорко, с каким–то непонятным предостережением. Миша от ее взгляда поджался, как кот, которого хозяин щелкнул по носу. Значит, между ними какая–то связь была, недоступная мне. Чего ж удивляться. Чем–то ведь он сманил взрослую девицу из Ленинграда в чужую семью, в Федулинск. Неужели там у нее нет родственников? Обязательно есть… Впоследствии, правда, оказалось, что у Тани по материнской линии близких никого нет…

Мы отвели ей вторую комнату, которая поменьше. После ужина она ушла к себе, сказала, что устала и ляжет спать. Разговаривала она не со мной, а с Мишей. На меня не глядела. Совсем поздно Миша мне велел: «Иди, иди к ней, взгляни, может, чего надо», Я пошла… Постучала. Она и не раздевалась, сидит на кровати боком и смотрит в окно, в темноте. «Ты чего не ложишься, Танечка?» — «Сейчас лягу». — «Ничет тебе не надо?» — «Нет, спасибо». Я помялась маленько, не знаю, что еще сказать. «У нас хорошо, говорю, лес рядом. Озеро. Можно купаться, и вообще город хороший, хотя, конечно, не Ленинград». — «Тамань — самый скверный городишко из всех городов, — она вдруг отвечает тоненьким голосом. — Я там чуть–чуть не померла с голоду, и вдобавок меня хотели утопить». Ну, тут уж мое сердце не выдержало, сколько я терпела. И вот на тебе — вторая сумасшедшая в доме объявилась.

«Таня, — шепчу ей изо всех сил, — кто тебя хотел утопить? Кто? Никто не хотел. Напрасно ты так, напрасно». И заплакала я сильно, так давно не плакала. Даже всхлипы я стала издавать, хотя и крепилась. Таня прислушалась, хмыкнула и сказала: «Не плачьте, тетя Ксана. Я вас не стесню. Поживу немного и скорее всего уеду. А пока буду вам помогать». — «Куда уедешь?» — «Куда нибудь уеду. Мало ли». — «Если ты уедешь, меня Михаил Алексеевич прибьет». Она засмеялась, как–то холодно, не по–девчоночьи. «Не заметила, что он такой свирепый. По–моему, он как раз добрый дядька. Ну ладно, посмотрим».

Посмотрели — стали жить втроем. Самое главное, Михаил Алексеевич бесповоротно переменился в какую- то диковинную сторону. Он сделался как будто поменьше ростом и слегка умишком пошатнулся. Очень много хохотал, да громко. Но все невпопад. Но это по- первой, потом все успокоились, попривыкли и зажили, представь себе, складно, как в теремке. Сначала меня было /Миша задвинул, будто я и не жена ему, а служанка для Тани, которую он специально ей приглядел и выбрал. Можно было и так понять, что если Тане служанка не занравптся, то он быстренько найдет ей другую, порасторопней, а меня запросто турнет из дома. «Пусть тешится, пусть, — думала я, — мы ко всему привыкли. Это не самое горькое. Побуду и служанкой, раз женой и матерью не сумела». Однако Таня вскорости разобрала его манеру и извлекла меня из низкого положения. Для этого ей понадобилось всего–навсего один раз сказать мужу: «Михаил Алексеевич, мне не нравится тон, которым вы разговариваете с тетей Кса- ной!» Вполне оказалось достаточно. Миша, правда, вечером в постели посмотрел на меня индюком: «Что ты ей жалуешься? Ты ее настраиваешь против меня! Ты ничего не понимаешь…» Все. С тех пор каждое мое слово в доме воспринимается с уважением, а просьбы сразу выполняются. Господи, да я никогда так не жила. Прямо как королева.