Анатолий Афанасьев - Привет, Афиноген

Верховодов действительно был на пожаре, но никакого участия в спасении свиней принять не мог, так как проходил мимо с бидоном молока в тот момент, когда опоздавшие пожарники засовывали в бочку с водой последнее недогоревшее бревно. Он постоял среди толпы любопытных и даже окликнул знакомого пожарника, старшину Васькова. Он ему крикнул: «Эх ты, пентюх! Где ты раньше был, когда горело?» На что Васьков мигом ответил: «Там же, где и ты, Петр Иннокентьевич». Вот, собственно, и все. Обидела его заметка не потому, что люди могли подумать о нем, как о трепаче и бессовестном человеке, а потому, главным образом, что фамилия и имя его были перевраны самым безжалостным образом. В заметке его окрестили почему–то Петром Ипполитычем Верхоглядовым. Он, конечно, отправился в редакцию добиваться опровержения, но там ему деликатно объяснили, что если фамилия не его, то, значит, и речь не о нем, а о другом человеке. Какого рожна, мол, тебе, дядька, надо?

Второй случай, недавний, был похлеще и не такой невинный. Верховодова пригласили на торжественный вечер в школу, где он выступил перед старшеклассниками, поделился боевыми воспоминаниями, ответил на вопросы. Разволновался, отчасти и потому, что бедовый молодой учитель, исполнявший обязанности ведущего, все время норовил подсказать ему общепринятые формулировки. Разозлясь, Верховодов громко спросил учителя: «А вы на каком фронте изволили воевать, юноша?», чем вызвал неописуемый восторг среди уче- ников–старшеклассников. Внизу в раздевалке к нему подошел корреспондент газеты, поздравил с удачным выступлением и как–то наспех, на бегу задал два–три несущественных вопроса. Верховодов, привыкший к спокойствию в разговоре, смущаясь, ответил, как мог, коротко и точно. Каков же был его ужас, когда он через несколько дней прочитал в газете большое интервью под названием «Ветераны не спят». Корреспондент состряпал невообразимую мешанину из выступления Петра Иннокентьевича на сцене и короткой беседы в раздевалке. Залихватски от имени Верховодова рассказывалось о каких–то несусветных маршбросках, молниеносных ударах, пленении чуть ли не корпусов противника силами одного — его собственного — батальона. Все абсолютно было перепутано, поставлено с ног на голову. Назывались несуществующие рода войск, поминалось оружие, которое впервые появилось в армии в конце этой пятилетки. Сама интонация статьи была в представлении Верховодова редкостно бесстыдной и подлой. Особенно поразила его одна фраза, далеко не центральный эпизод, воображенный разнузданной фантазией журналиста. Якобы на вопрос корреспондента: «Бывало ли вам страшно на войне?», Верховодов поведал случай, как его батальон подвергся «двойной артподготовке — из близлежащей рощицы и с воздуха». Якобы смешанный с землей, «заваленной обломками землянок», Верховодов вдруг «услышал чарующие звуки». Он поднял голову и «со слезами радости на суровых глазах увидел в небе краснозвездные крылья наших любимых реактивных «ястребков». Это авиация спешила на помощь матушке–пехоте… А я ведь пехотинец, сынок!» — якобы пояснил Верховодов злосчастному интервьюеру.

Три дня Петр Иннокентьевич не показывался на улице и не отвечал на телефонные звонки. Если бы в эти дни корреспондент забежал к нему по какой–нибудь надобности, он, вероятно, придушил бы его прямо в прихожей. Затем Верховодов написал пространное, гневное письмо в редакцию. Через месяц пришел ответ. Редакция газеты приносила ему свои извинения и сообщала, что автор интервью строго наказан — ему объявлен выговоре занесением в личное дело. «Выговор, — изумился Петр Иннокентьевич. — Под трибунал бы его, сукиного сына!»

Он понимал, что вряд ли сумеет объяснить свою боль, тоску и гнев и «сынку» — корреспонденту, да, пожалуй, и всей редакции; вряд ли сумеет доказать словами, что преступно задевать неумелыми и поспешными руками то, что свято. В письме он вообще не касался этой стороны дела, а напирал на искажение конкретных фактов и прямые ошибки.

Марк Волобдевский, разумеется, ничего этого не знал и пришел к Верховодову с открытой душой, на дне которой таилось предчувствие необходимости подкрепить будущую поэму сопроводительной запиской именно такого видного общественного деятеля, как отставной подполковник Верховодов.

— О чем же вы хотите писать? — осторожно поинтересовался Петр Иннокентьевич.

Поэт поудобнее притерся к креслу, бросил туманный, но красноречивый взгляд на хрустальный графинчик на полке серванта и произнес вступительное слово.

— Природа, уважаемый Петр Иннокентьевич, тут вы, конечно, согласитесь со мной, требует защиты. Вы еще более согласитесь со мной, если я замечу, что она требует защиты не от животных, не от какой–нибудь там тли или стрекозы, а, к сожалению, от хомо са- пиенс, то есть человека. Да, мы дожили до горестного момента, когда природе страшны не только стихийные бедствия, сколько наш брат, безжалостный двуногий истязатель и хищник. Вас не обижают мои слова?

— Нет, не обижают.

— Понимаете, я поэт и привык говорить правду в лицо. В этом я вижу свой гражданский долг… Известный каждому школьнику афоризм Мичурина: «Мы не можем ждать милости от природы, взять их — наша задача» — сегодня звучит по меньшей мере легкомысленно. Теперь не мы, а природа ждет от нас милости. Я бы не побоялся перефразировать великого садовода таким образом: не брать от природы, а отдавать ей награбленное — вот наша задача! Кстати, это и будет главным лирическим запевом моей поэмы.

— Любопытно, — Петр Иннокентьевич, проследив за завороженным взглядом Марка Волобдевского, поднялся и поставил хрустальный графинчик на стол.

— Домашняя наливка. Угощайтесь!

— Надеюсь, изготовлена без злоупотреблений.

Верховодов шутки не оценил, промолчал.

— Теперь посмотрим, как обстоят дела в нашем благословенном Федулинске. Для этого далеко ходить не придется. Прогуляемся по нашему парку, где вместо травы на газонах торчат окурки. Завернем на окраину леса; предварительно обув ботинки с толстыми подошвами, ибо иначе мы рискуем поранить ноги консервиы- ми банками и осколками бутылок, кои устилают поляны подобно сказочному ковру. Спустимся наконец к нашей прекрасной речке Верейке, где вместо воды давно струится грязная жижа со стойким запахом машинного масла. Петр Иннокентьевич, какое честное сердце не содрогнется при виде этих ужасных картин! — Патетический выпад Марк Волобдевский запил изрядным глотком обжигающе–крепкой наливки, поперхнулся и привычно понюхал тыльную сторону ладони.

— Минутку, — сказал Верховодов, сходил на кухню и вернулся с блюдом спелой влажной клубники. — Пожалуйста!

Пока он отсутствовал, Марк Волобдевский успел махнуть еще стаканчик, глаза его возбужденно заблестели, ион почувствовал необычайный прилив красноречия.